Per creperum (СИ)

Не знаю, когда именно пришёл Этьен. Помню, что открыл глаза после очередной растяжки на дыбе, довольно терпимой, потому что после нескольких часов беспрерывной пытки к боли я уже почти привык и научился отличать выносимое от невыносимого, - и увидел его. Он стоял у двери, такой чистый, такой свежий, гладковыбритый, в тщательно отутюженной сорочке, но лицо у него было такое, словно это его, а не меня, растягивали на дыбе. Мне показалось это таким смешным, что я, не удержавшись, коротко хохотнул сумасшедше радостным смехом, который тут же оборвался, потому что палач перевёл рычаг дыбы на третью позицию. Он сделал это в первый раз, в первый раз пронзил меня такой сильной болью, и я, не ожидавший её, закричал, ослепнув от алого марева, густым туманом колыхавшегося в пыточной. Это было моё марево, мой страх, моя боль, я истекал ими, так сильно, что чувствовал, словно чужие.

- Ты... - хрипло выдавил я, когда боль ослабла. Этьен стоял неподвижно, скрестив руки на груди, и не сводил с меня расширенных, совершенно чёрных глаз. - Давненько... не виде...

Четвёртая позиция рычага - и я, не договорив, снова сорвался на крик. Боже, как мне было больно! Как я устал об этой боли, как хотел, чтобы она прекратилась! Не потому ли он и пришёл, что хочет услышать, как я буду умолять его забрать меня отсюда? Ты опоздал, Этьен - эту стадию я прошёл часа два назад, когда умолял о жалости твоего слугу, но он, похоже, не услышал меня. Не услышишь и ты.

Снова третья позиция рычага. И снова четвёртая. Это уже знакомая мера боли. Я не кричал, только скрежетал зубами, стирая их в крошку.

- Это может закончиться в любой миг, Леон, - тихий, но болезненно внятный в душной тишине камеры голос Этьена.

Палач придержал рычаг, давая мне возможность ответить. Я посипел немного, выравнивая дыхание, потом выдохнул:

- Нет. Не может.

Пятая позиция! Пятый круг ада, пятая грань, за которую я упал, проламывая её собственным истерзанным телом. Казалось, что в руках и ногах, в животе и спине у меня что-то натягивается до предела, до грани возможного и вот-вот порвётся. А если он правда меня искалечит? Что будет толку тогда от меня, убогого, моему императору? А Элишка? Что она скажет, увидев меня - такого?..

Лучше уж тогда ей вовсе меня никогда не увидеть, думаю я и сжимаю зубы так крепко, что изо рта вырывается хрип. Боже, Этьен.. Этьен... почему? Война войной, но ведь когда-то мы были с тобой так дружны...

- Хватит, - голос всё такой же тихий, но не столь ровный как прежде, далёкий, как сон, как моя жизнь вне этих стен. - Хватит, я сказал! Сними его.

Я лежал на доске, растянутый, и ждал новой боли, смутно гадая, смогу ли её выдержать - и что будет со мной, если вдруг не смогу. Но время шло, а боли не было. Я не сразу понял, что мои руки и ноги больше ничто не держит - я их чувствовал не своими, а чужими, досадными, вечно ноющими деревяшками, и испытал лёгкое удивление, когда кто-то другой опустил их вместо меня, слегка сгибая. Палач поставил меня на ноги, и я тут же осел на пол - кажется, я совершенно забыл, как ходить или хотя бы стоять. На всё тело навалилась страшная усталость, мне хотелось оттолкнуть руки, стащившие меня вниз, чтобы они позволили мне снова лечь на эту доску и полежать, просто полежать немного. Больше я ничего не хотел.

Кто-то взял в ладони моё лицо.

- Прекрати. Прекрати это, слышишь? Перестань себя мучить. Ты же знаешь, что я не позволю ни покалечить тебя, ни убить. Тебе просто будет плохо... и... Леон... Леон! Чёрт тебя возьми! Эй, воды, живо!..

Я очнулся от того, что кто-то нёс меня коридором. Нёс на руках, как ребёнка, и я устало припал головой к плечу человека, которому принадлежали эти сильные руки, вырвавшие меня из ада. Потом смутно мелькнула мысль, что я не должен делать этого, но почему, я так и не смог понять. Думать было трудно, нет, думать было больно, так же, как шевелиться, и я опустил веки, надеясь, что снова смогу уснуть.

Но поспать мне не дали. Знакомо заскрежетала дверь, и меня положили на пол - на знакомый уже тюфяк. После доски на дыбе он показался мне королевским ложем. Всё закончилось, осознал я, всё закончилось. Я всё выдержал. Я не кричал. Или кричал? Я не мог вспомнить. Теперь мне хотелось - и разве я поверил бы в это ещё вчера? - чтобы меня оставили одного, просто оставили одного и дали отдохнуть. Но нет, человек, который принёс меня обратно в мою камеру, встал на колени рядом со мной. Его ладонь шарила по моему лицу, мокрому от пота, ерошила влажные волосы, проводила по закрытым глазам, по губам. И я не мог даже поднять руку, чтобы оттолкнуть его.

- Ты всё такой же упрямый. Словно чёрт. Такой наивный и такой упрямый. Меня всегда это сводило с ума. Ну зачем ты заставляешь меня это делать, дьявол тебя возьми?!

- Не... делай, - заплетающимся языком прошептал я, не открывая глаз. - Убери... руки...

Но он не убрал руки - они уже шарили по моему телу, по свежим ранам от плети и разрывам на сгибах локтей и колен, вытирали кровь, капавшую у меня из носа. Каждое прикосновение приносило мне такую же боль, как прикосновение палача, и в то же время именно в тот миг я ясно понял, что истерзан гораздо меньше, чем думал. На свете много боли, очень много, куда больше, чем способен понять такой изнеженный, привилегированный дворянчик, как я. Должно быть, палачу, забавлявшемуся со мной, всё это казалось детскими играми...

На рычаге дыбы - двенадцать делений.

- Я должен был бы тебя разорвать. В клочья порвать, слышишь? Чтобы ты был готов на что угодно, лишь бы это закончилось. Бросить тебя здесь ещё на две недели, потом, как только ты оклемаешься - снова отдать палачу. И так раз за разом, когда ты меньше всего будешь готов, когда привыкнешь ждать и бояться боли и понадеешься, что больше её не будет. Я делал это... со многими, Леон. В Аленсии и Руване... Но с тобой не могу. Проклятье, с тобой не могу... я не могу смотреть...

Я не видел его лица, и не был уверен, что это Этьен. Этьен никогда не говорил таким хриплым, таким срывающимся голосом. Он никогда не проявлял, да и не испытывал отчаяния. Он циник, скептик и зубоскал, мой старый друг Этьен Эрдайра, ничто на свете не заставит его просить прощения.

- Я думал о тебе. Я всё время думаю о тебе, прежде, пока ты был в Сиане, и теперь. Всегда, Леон. Кроме тебя, я никого никогда не любил.

Я брежу, понял я наконец с некоторым облегчением. Ну конечно, брежу. Да и немудрено, после всего, что со мной случилось. Всё это просто бред. Просто тяжёлый, душный, медленный сон.

И я верил в это, правда верил до тех пор, пока он не накрыл ладонью мой пах и меня не ожгло знакомым, ясным, незамутнённым чувством, которое я уже испытывал раньше - наяву.

Несмотря на мучительную слабость, я попытался оттолкнуть его. Я даже его ударил - смехотворная попытка, даже если бы удар пришёлся в цель. Он без труда перехватил и отвёл мою руку, не грубо, почти бережно, словно я был хрупкой стеклянной куклой и он боялся, что я разобьюсь. Я тоже этого боялся. Не верил и боялся - смешение чувств, уже успевшее стать привычным и ничего хорошего мне, как показал горький опыт, не сулившее.

И всё же в этот раз я был совершенно уверен, что он не сделает это. Не посмеет, не сможет. Он мог захватить меня, пытать темнотой и одиночеством, неизвестностью, дьявольскими машинами палача, но сделать ЭТО со мной, поломанным, обессиленным, беззащитным, он не мог. Он не мог...

Он стянул с меня штаны, задрал мои ноги к голове и изнасиловал меня.

Этого я тоже почти не помню. Только то, как его пальцы, всё такие же сильные, сжимали мои запястья, и мне казалось, что нам снова двенадцать лет и мы на холме, лежим в траве, он подмял меня и трётся об мою плоть своей плотью, и это хорошо, преступно и так хорошо... Но только здесь не было травы, был запах дерьма и крови, и не было хорошо, было больно, отвратительно, страшно. Страшно от того, что тот, кого я вплоть до этой ночи подсознательно продолжал звать своим другом, смог сделать со мной такое, когда я был в полной его физической власти и даже сопротивляться толком не мог. Он просто оттрахал меня, как шлюху, как труп, выловленный из реки - труп и тот отзывался бы больше на его дикую похоть, на его неуклюжие ласки. Он целовал меня, ласкал искусанные губы, скользил пальцами по исполосованному плетью телу. Наверное, он вправду верил, что делает мне приятно. Я лежал, как бревно, и, кажется, потерял сознание намного раньше, чем всё закончилось - не уверен, что он вообще это заметил. Когда я очнулся, его уже не было, я снова лежал один, в темноте и одиночестве, казавшимися теперь благословением. Какое-то время я не двигался, лёжа на боку и утешая себя мыслью, что всё это был ночной кошмар. А потом шевельнулся, и боль, резанувшая задний проход, развеяла все мои надежды. Она была совсем слабой, эта боль, в сравнении с той, которая терзала всё моё тело, но от неё мне было хуже в тысячу раз, чем от любых пыток. Это была самая худшая пытка. Это и белый дым, наполнявший мою камеру - дым, который исходил от кожи Этьена и всё ещё не развеялся.