Per creperum (СИ)

И было бы не трудно, вовсе не трудно и вполне терпимо, если бы я не был во тьме, духоте, холоде и тесноте совершенно один.

Я ненавижу тесные и маленькие помещения. Так же сильно ненавижу, как люблю Сиану с её простором и гомоном. Я ненавижу бывать один - и, напротив, люблю, да, именно люблю это чувство, когда огромное поле битвы разворачивается передо мной так, словно я стою над тактической картой и двигаю по ней фишки. Только я вижу эти фишки, я ощущаю их. Я знаю, куда они идут и что сделают, и мне нравится это знать. Это чувство наполняет меня не только тревогой, но и восторгом.

Я понял это, оказавшись запертым в подземелье Журдана.

Не в первые дни. По правде, и время-то было трудно считать - разве что по кормёжке да по сну, сморявшему меня с завидной регулярностью. Спал я до странного крепко, даже не слыша, как в это самое время кто-то входил и опорожнял чан, служивший мне нужником. Подозреваю, мне подсыпали что-то в пищу. Можно было не есть, и сперва я так и делал, но в конце концов решил, что это глупо - меня так или иначе освободят, рано или поздно, и вовсе ни к чему такие крайности. Этьену угодно держать меня здесь - что ж, пусть держит.

С каждым днём, ознаменовываемым двумя мисками холодной каши, кувшином воды, болезненно крепким сном и опорожнённым нужником, мне было всё трудней говорить себе это.

Никто не приходил ко мне. Я каждый день ждал Этьена с новыми уговорами, угрозами, требованиями. Но не приходил никто - ни Этьен, ни кто-либо ещё. У дверей постоянно кто-то караулил, но на мои попытки окликнуть его стражник не отзывался - должно быть, ему было запрещено разговаривать со мной. Знал ли Этьен, как это трудно для меня, привыкшего столь же легко, сколь и жадно всматриваться в других людей в попытке узнать их лучше, чем они знают сами себя?.. Я надеялся, что нет - иначе это было бы с его стороны уж слишком жестоко.

Я ведь тогда не знал ещё, ни малейшего представления не имел, на что он способен.

Дни шли, столь же мучительные, сколь и однообразные. Может, именно однообразие сводило меня с ума. В камере было решительно нечем заняться, я не мог дотянуться до двери, чтобы попытаться обследовать её, стены были гладкими, казалось, вытесанными из цельного камня, и тоже не сулили надежды на побег. Немало времени я провёл, пытаясь избавиться от кандалов на ногах - они натирали, когда я поворачивался во сне, и уже через несколько дней я ободрал лодыжки в кровь, - но звенья казались одно крепче другого, а тяжёлый навесной замок с закрытой щеколдой было попросту нечем взломать. Я обследовал стены кончиками пальцев, пытаясь нащупать какое-нибудь послание, выцарапанное на них предыдущим узником этой конуры для своего будущего товарища по несчастью. Мне даже казалось, что я и впрямь ощущаю неровность, но в связные слова она не складывалась - а может, я просто не знал языка, на котором была нацарапана надпись, или буквы от времени совсем стёрлись. Ведь это очень старый замок.

Вот так я маялся, понемногу сатанея, и если вспоминал об Этьене, то исключительно с бранью. Дни превращались в недели; мне страшно хотелось вымыться и побриться, от дурной пищи, плохой воды, постоянного зловония и нехватки воздуха я чувствовал непрекращающуюся тошноту. И хуже всего была эта темень и теснота, всегда только темень и теснота, и тишь - здесь не было даже крыс, и только шорох за дверью, не открывавшейся с самого первого дня, позволяла мне верить, что я не похоронен тут заживо. Я никогда в жизни не оставался так надолго один, и даже больше, чем физическое одиночество, меня мучило отсутствие ярких красок, движений, сполохов, которыми для меня полнился мир, открытый мне моим "боевым взором". Я и понятия не имел, что так привязан к ним, что почувствую себя без них таким разбитым и одиноким. Не просто голым, а как будто с меня содрали и одежду, и кожу, и мышцы, оставив лишь тощий холодный скелет. Мне могли залепить глиной рот, уши и глаза, и даже тогда я не чувствовал бы себя настолько отрезанным от внешнего мира.

К началу четвёртой недели заточения я всем сердцем ненавидел Этьена.

Я развлекал себя фантазиями о том, как убью его, когда услышал звук, едва не порвавший мне барабанные перепонки, отвыкшие от громких шумов в той же мере, в какой глаза отвыкли от яркого света. Кто-то отодвигал засовы - меня собирались вывести или, наоборот, кто-то пришёл ко мне; так или иначе моё вынужденное уединение прервано. Это обрадовало меня сильнее, чем мне хотелось бы - неужели так легко и быстро можно было заставить меня почувствовать себя счастливым из-за подобной малости? Я усилием воли заставил себя остаться сидеть на своём тюфяке. Если это Этьен, пусть не воображает, будто я по нему соскучился.

Человек, появившийся на пороге, держал факел, и от света, казавшегося мне нестерпимо ярким, я не мог разглядеть его лица. Ясно было одно: это не Этьен. Человек был ниже Этьена, гораздо толще и коренастее. Он ступил вперёд, поднимая факел чуть выше, и тогда я увидел кожаную полумаску на его лице.

Составить мне компанию явился никто иной, как палач.

Я тупо смотрел на него, моргая, не понимая, что ему нужно. Он посмотрел на меня долгим, внимательным взглядом, тускло блестевшим сквозь прорези маски. Никогда не мог понять, отчего палачи прячут лица. Неужто им стыдно? Или боятся, что жертва выйдет из каземата и, узнав на улице или в толпе своего мучителя, прирежет его на месте? Я думал об этом с лёгким, почти праздным любопытством, так, словно стоял в толпе на рыночной площади у эшафота, глядя, как человек в точно такой же маске заносит топор над головой обречённого, имени которого я, услышав краем уха, даже не запомнил.

Теперь обречён был я, и вряд ли этот человек знает моё имя.

Он наконец удовлетворился осмотром и, обернувшись через плечо, кивнул кому-то. В камеру вошли двое стражников, один из них нёс ключ от моих кандалов. Они сняли с меня железо и прежде, чем я успел встать сам, вздёрнули на ноги и потащили из камеры вон.

Третий подземный этаж, на котором меня держали, не был самым глубоким. Под ним оказался ещё один. И верно: что может быть глубже ада?

Меня волокли в пыточную камеру.

Никто не задавал мне никаких вопросов. Никто ничего не требовал. Я пытался сопротивляться, спрашивал, что им нужно и где их хозяин - но меня будто не слышали, а может, и впрямь не слышали - не зря ведь многие палачи глухонемые. Меня втолкнули в тесную, но по сравнению с моей камерой довольно большую комнату с высоким потолком. Комната была заставлена станками и приспособлениями, от одного вида которого делалось дурно. По-прежнему ни слова не говоря, стражники подтащили меня к какой-то деревянной доске, забросили на неё, задрали мне руки над головой и, как и ноги, намертво прикрутили ремнями. Я не мог шевельнуться и видел только палача, подошедшего ближе и деловито повязывавшего передник, абсурдно напомнивший мне передник старого Пеппино из таверны "Три жёлудя". Я вдруг понял, что это за доска, на которой я лежу.

Это была дыба.

Стыдно говорить об этом, но, кажется, я закричал ещё до того, как рука в перчатке из сыромятной кожи легла на рычаг, и безжалостная сила потащила мои руки в одну сторону, а ноги - в другую. Я понял, что со мной будет, и кричал от ужаса, от ярости, от неверия.

Этьен, Этьен, дьявол тебя возьми, о боже, за что же ты со мной так?

Вспоминать тот день или ночь, или день, превратившийся в ночь, и поныне невыносимо, да я и не особенно хорошо его помню. Позже я понял, что палач меня щадил, насколько вообще способны на это палачи. Он не ставил рычаг дыбы дальше, чем на вторую отметку, не держал мою голову под водой дольше, чем могли выдержать сосуды у меня в носу, а когда забил мою шею и руки в колодки и порол меня, вставил мне в рот деревяшку, чтобы я не откусил себе язык. Порол он тоже не сильно, больше по ногам и ягодицам, чем по спине, и не нанёс никакого непоправимого ущерба. Он просто мучил меня, неторопливо, старательно и немного скучающе, как человек, выполняющий привычную работу, давно превратившуюся в рутину. Похоже, ему велели преподать мне урок терпения и смирения, и вынужден признать, что это ему вполне удалось, потому что когда первый шок и первый ужас прошли, когда я понял, что он не собирается калечить меня, а только хочет заставить страдать, я сцепил зубы и поклялся себе, что больше крика он из меня не вырвет. И я почти сдержал слово - почти, потому что иногда, от особенно резких ударов и сильной боли, крик всё-таки вырывался, но я душил его в себе, превращая то в стон, то в хрип. И - дико, но я почти уверен в этом - временами в тускло поблескивавших глазах палача мне чудилось некое одобрение. Я был, похоже, хорошей, правильной жертвой. Я был тонко настроенной арфой в его умелых руках.