Затуши (СИ)

Он стоит на балконе, левой рукой упираясь в холодный железный подоконник. На балконе нет окон, поэтому с седьмого этажа вживую открывается вид на потемневший в дурном предчувствии город.

Рядом бокал с отблёскивающей, точно кровь, красной жидкостью, на бетонном полу забытый букет полуотцвевших георгин.

Почти полночь. Мужчина на балконе смотрит вниз, стараясь сосредоточиться на собственных ощущениях. На нём — белая рубаха: один рукав закатан до локтя, второй завязан узлом — будто в насмешку — будто, чтобы обратить внимание: вместо полноценной руки там — культя, конечность, когда-то ампутированная чуть выше локтя.

Отрываясь от мыслей, мужчина отходит на шаг и проводит по уложенным гелем светлым волосам.

В квартире — от коридора до залы — темно. Все окна и двери — кроме входной — открыты.

Но у него всё равно такое чувство — задыхается.

Сжимает губы в тонкую полоску, одёргивая себя. Не время расклеиваться — никогда не время.

Отключенный мобильник и не думает шевелиться в кармане чёрных отглаженных брюк.

Ещё шаг назад — подальше от приглашения вниз, которое и не грех принять. Шаг, ощущая чужой взгляд и рывком оборачиваясь.

Вздрогнув, холодно:

— Как ты здесь оказался?

— Попросил ключ у консьержа. Это ведь социальная квартира, — мягкий приятный голос.

— Уходи.

Тон — холодный, таким замораживают. Второй тут же прислоняется к дверному приёму, поднимая согнутые в локтях руки. Его лицо освещают огни города. На лице — улыбка.

— Рен… — пытается что-то сказать, но тот прерывает его резким, категоричным взмахом руки:

— Чего тебе надо?

Просто:

— Тебя.

Рен передёргивается и снова бросает:

— Уходи.

Они стоят лицом к лицу, и тот, другой, несмотря на темень, замечает ту скрытую самоедскую злость на чужом лице.

Говорит, будто малому ребёнку:

— Нет.

Молчание.

В и без того серых глазах Рена мелькает какая-то тень, он кривит полосу губ, отворачивается. И тут же чувствует приникшую к спине, между лопаток, затянутую в белую перчатку ладонь — единственную вольность. Сдерживает зубной скрежет. Речь выходит почти безэмоциональной:

— Генерал-майор, почему Вы не оставили меня на фронте?

Незамедлительный ответ:

— Потому что ты нужен здесь. И никаких генерал-майоров, ты же знаешь — меня зовут Джин.

— Кому нужен? Родине? Да ещё и в таком… качестве, — плечи напрягаются, а затем, будто потеряв внутреннюю опору, безвольно расслабляются. — Генерал-майор, прошу, соблюдайте дистанцию.

Джин с сожалением отступает, убирая руку:

— Для тебя здесь есть работа.

На этот раз скрип зубов удержать не удаётся. Рен спрашивает резко:

— Подписывать приговоры кому ни попадя? Расстреливать вдов, подростков и стариков за любые донесения об их измене Родине. Это Вы называете работой?

Джин бы разозлился — на любого другого — обязательно. Но не на него, и не в этот раз.

— Это я называю гражданской войной. И да, работой тоже.

Глаза в глаза. Злые, непримиримые серые и спокойные синие.

Тихо:

— Рен, тебе придется переехать. Сюда очень легко попасть, и на балконе ты будто живая мишень.

— Нет.

На этот раз не зло, а всего лишь уверенно.

— Рен…

— Нет, слышишь, — глухо. — Я сразу понял, когда пришел приказ о переводе, что это ты. И сразу понял, чем буду заниматься. В Тальк едут только два типа военных: высшие чины и… такие шакалы, каким скоро будут считать меня.

— Рен…

— Помолчи. Я знаю, что ты хочешь сказать. А я не мог отказаться, иначе некоторые охотно признали бы меня дезертиром. Я многим поперёк горла, даже, — усмешка, — без одной руки.

— Рен… Черт, Гарен…

— Пропустите, генерал-майор, — касание плечом, оттесняя того от дверного проёма. — Мне нужно уединиться.

Шаг в комнату, и миг, чтобы сзади схватить Рена за руку, с силой прижимая к стене.

С такой же силой и всепожирающей жаждой провести от плеч вниз и рывком опуститься на колени у чужих босых ног. Прогнуться, как последняя шлюха солдатского притона, прижимаясь щекой к Его паху.

— Джин, — вырывается невольно, изумленно, без тени прежних эмоций, и за это «вырвавшееся» Джин готов упасть на колени ещё не раз.

Рваное движение — попытка вырваться, отойти. Но бесполезно.

— Расслабься, — со смешком.

Рен смотрит вниз, закусывает губу, избегая лишнего, незапланированного и совершенно выдающего его выдоха. Джин же расстёгивает ширинку и накрывает поцелуем ткань боксёров.

Всё происходит быстро и даже как-то по-солдатски грубо, если бы не взгляд. Взгляд одного — снизу вверх — жадный, искушающий, готовый ввергнуть что угодно в хаос для одного лишь касания этой мозолистой усталой руки в своих волосах… Пока глаза того самого знакомца закрыты, пока он кусает губы, подавляя любые «несанкционированные» выдохи.

В почти темноте Рен прикусывает губу до крови — кончая.

Открывает глаза — серые, шалые, с полным осознанием, что делает — проводит по губам Джина большим пальцем, стирая остатки проглоченной спермы.

Джин же смотрит заворожено, так же шало, и не думая подниматься с колен.

— И что ты за это хочешь, генерал-майор? — голос странный, будто до дна сорванный, а звание — точно издевка.

Тот непонимающе приподнимает брови, а затем смеётся — хохочет. И, наконец, поднимается на ноги. Говорит:

— Живи. Мне больше не надо.

Тогда его берут за подбородок, глядят — примериваются. И таким же голосом:

— Таки не изменился. Ну что с тобой поделать? Живи, говоришь, в наше время.

Тяжелая складка на лбу.

А Джин, у которого внезапно зачесались руки — для пощечины, подзатыльника, удара — притягивает Рена совсем близко, за воротник рубашки, и коротко неглубоко целует. Уходит через секунду, не прощаясь.

Гарен знает наверняка — там, внизу у подъезда, генерал-майора ожидает сопровождение из, как минимум, троих солдат. Такие птицы не ходят по ночам в одиночку — даже чтобы навестить старого «друга».

Тогда он поворачивает голову, замечая внезапный блеск бокала с чьей-то невыпитой кровью, и тянет к нему руку.

*

В бывшем дворце спорта вряд ли можно услышать какой-либо лишний шорох.

Сейчас, после того, как здание наполовину разрушено, здесь устроили базу для некоторых военных — их рабочий кабинет для подтверждения всякого рода приговоров.

Этот кабинет насквозь пропах темнотой. Даже днём она пряталась за приклеенными на стенах фотографиями атлеток и висящим рядом большим плакатом о пользе спорта.

Рен сидел рядом с ветераном боёв — седовласым стариком, окидывающим хмурым, темным взглядом каждого, кто входил через парадную дверь.

Людей в комнате — не считая преступников — всегда пятеро: двое исполнителей, старик-ветеран, врач и сам Рен. Право голоса есть у всех, но никто ещё ни разу не был оправдан.

У Рена кружилась голова от приговоров, но он молча выносил каждый. Только поднимал руку на каждое доктора: «Кто считает, что подсудимый виновен?»

Исполнители иногда менялись — Гарен не запоминал их лиц. Впрочем, как и лиц подсудимых — они все, как один, с печатью обреченности где-то в глубине зрачков.

В этот раз поймали группу подростков — развешивали объявления и оскорбительные листовки. Девочка, не скрываясь, плакала, мальчишки глядели из-подо лба непримиримо, враждебно, но у каждого в глазах — та же печать.

Врач бездонным выцветшим голосом зачитал страшные громкие слова: «…оскорбления Главнокомандующего… попытка подорвать репутацию…»

Рен молча злился — да какая к черту попытка, они ведь дети…

И когда задаётся привычный вопрос, он не поднимает руку. Остальные глядят с удивлением, но не говорят ни слова.

Приговор приводят в исполнение внизу, на улице, у стены этого же дома.

Непрерывный завывающий плач, короткая автоматная очередь.

Равнодушные взгляды врача и старика в погонах. Почти добродушное похлопывание по плечу последнего: «Ничего, попривыкнешь».