Сладкий обман (СИ)

Я снова взял в руку ножницы. И чего я такой трус? Это же всего лишь волосы. Всего лишь мои чёртовы длинные любимые белоснежные волосы, которые я растил последние десять лет. Я обречённо вздохнул.

– Пап! – позвал я из ванной. Послышались шаги, и вскоре в проёме возник невысокий мужчина, – я не могу этого сделать, – сдавленно признался я.

– Ну, слава богу, – всплеснул руками папа и тут же посветлел, – одумался.

– Да я не про то, – махнул я рукой, – я волосы сам не могу…

– Дались тебе эти волосы, так ходи!

– Нет! Альфы с длинными не ходят.

– Сынок, открою тебе тайну, – надменно сказал папа, – ты не альфа.

– Пап!

– Я уже семнадцать лет как “пап”. И эта затея, – мужчина обвёл указательным пальцем ванную, – самая глупая, которая приходила тебе в голову. И это при том, что ты достаточно умный.

– Поэтому и выбора нет, – я протянул ножницы папе, – режь давай.

Он демонстративно сложил руки на груди и вздернул аккуратный нос. Тогда мне пришлось применить запрещённый приём:

– Ну, пап. Ты же знаешь, ты мне самый близкий, единственный мой, родной, – с каждым словом я на шажочек приближался ближе, потом обхватил мужчину руками и прижал его голову к своей груди, – только тебе доверяю. Я знаю, ты сможешь, ты же храбрый, не то, что я. И руки у тебя, – я взял папину руку и чмокнул, – золотые, – вложил в неё ножницы, – ну пожалуйста.

Папа поднял на меня свои голубые глаза, я состроил саму невинность в ответ, но потом он начал выпутываться из моих сетей:

– Вырастил жирафа!

– Ещё и подхалима! – я радостно закивал.

– Садись давай, – сдался он.

Я послушно присел на низенькую табуреточку и нервно сглотнул. Папа тем временем взял в руку гребень и начал расчёсывать мои волосы, поднимаясь от кончиков до макушки.

– И не жалко тебе такую красоту, – бормотал он скорее себе, чем мне, – ради какого-то образования…

Жалко было до жути, но всё-таки образование было не абы какое – элитная академия для альф. Удивительно, на что только не пойдешь, чтобы преуспеть в мире альф.

– Мэл, скажи, – папа на секунду взглянул на меня в зеркало прежде чем отстричь очередную прядь волос, – ты жалеешь?

– О чём? – не понял я.

– О том, что родился омегой.

– Глупости! – поморщился я, – как можно об этом жалеть? Я жалею только о том, что омега – последняя буква в греческом алфавите.

– Тогда к чему всё это?

– А ты хочешь что? – я начал закипать, руки сжались в кулаки, – чтобы я просрал этот шанс? Этот единственный шанс выбиться в люди? Оглянись вокруг, пап! Мы живём в трущобах, в доме, которого уже на картах даже нет – настолько он старый. Моя школа – помойка, мои сверстники – шпана с шелухой от семечек вместо мозгов. Что ждёт меня в этом “о дивном новом мире”? Может, счастливый брак? Может, хорошая работа? Может, достойная старость для моего единственного родителя?

На это папа ничего не ответил и молча продолжил стричь волосы.

– А вдруг тебя раскроют? – папа начал ровнять виски.

– Не раскроют, профессор Стоккет обо всём позаботился.

– Ох, уж этот профессор. Я бы этому профессору Стоккету… – он сжал свой маленький кулачок.

– Ну-ну да, – хохотнул я, – знаю я, что бы ты этому профессору Стоккету, – папа от этих слов покраснел как рак и тоже ничего не ответил.

Отчасти папа был прав – инициатором этой затеи действительно был профессор Стоккет. Этот добродушный бета всегда видел во мне потенциал.

Долгие годы он поддерживал во мне интерес к учёбе, а однажды, пару месяцев назад, случайно проговорился:

– Эх, Малкольм, был бы ты альфой, я бы тебя сейчас на олимпиаду послал, – мечтательно заметил он, – там ведь приз – место в академии Святого Джорджа, а это тебе не хухры-мухры! – пригрозил пальцем он, – оттуда ведь только сливки общества выходят.

Между нами повисла долгая зловещая пауза, прежде чем мы наперебой начали выдвигать идеи того, как обойти систему. Каким образом профессору удалось подделать мои документы, я даже думать не хотел, но когда мы стояли в местном общественном центре в день олимпиады, он посмотрел мне в глаза и сказал:

– Ради всего святого, Малкольм, выиграй!

И я выиграл. Честно говоря, задания там были достаточно лёгкими, хотя у парочки участников всё-таки случилась истерика. Я тогда понял, что вид плачущего альфы – это как северное сияние: редко, прекрасно и незабываемо.

На самом деле мне повезло выиграть не только олимпиаду, но ещё и генетическую лотерею – я высокий. Достаточно высокий, чтобы местные альфы фыркали от моего нескладного вида, а омеги посмеивались за спиной. Папа был прав – я был жирафом. Длинным, неуклюжим и худым. Последнее и выдавало во мне омегу: узкая грудь и плечи, деликатные запястья, стройные ноги. В общем, уменьши меня в полтора раза – был бы конфеткой.

– Готово, – торжественно проговорил папа, заботливо смахивая отрезанные волосы с плеч.

Я взглянул на своё отражение и машинально потянулся рукой к голове. Зарылся пальцами в волосах, почувствовал какими короткими они были в районе шеи, не были бы такими мягкими – ещё одно доказательство моей омежьей сущности – сейчас бы кололись.

– Ну и урод, – вырвалось у меня.

– Мэл!

– Нет, пап, к тебе никаких претензий – ты отлично справился.

– Правда? – просиял папа.

– Правда, – заверил я его, – тем более что…Как там говорят? Альфа должен быть чуть красивее…

– Дворовой псины, – закончил за меня он, и мы оба рассмеялись, – теперь, правда, надеяться на удачное замужество точно не стоит, – и мы снова заржали.

Профессор Стоккет вырулил ко входу старинного здания – главного корпуса академии – и припарковался рядом с вереницей других машин. На своём старом универсале выделялись мы не хуже белой вороны на фоне чёрных лебедей – были только гелендвагены, кабриолеты и спортивные тачки, приправленные либо водителем в костюме, либо толстеньким богачом. Однако суета была такая, что никому не было до нас дела.

– Малкольм, – обернулся профессор Стоккет с водительского сиденья, папа тоже обернулся с переднего пассажирского, – ты, главное, от учёбы бери по максимуму, понял?

Я молча кивнул.

– Я это, – папа бросил быстрый взгляд на бету, немного смутился, но продолжил, – тебе там подавителей положил…

– Больше чем вещей, я помню, пап, спасибо, – закончил я за него. У меня ещё даже течки не начались, а он уже подстраховался. Вопиющая расточительность – на мой взгляд.

Мы вылезли из машины, я взвалил на плечо дорожную сумку и после скромного прощания зашагал навстречу моей новой среде обитания.

На входе меня встретил староста потока, вручил план семестра, расписание и карту местности с планами зданий, поэтому я быстро добрался до нужного корпуса и нашёл свою комнату.

Делить мне её предстояло с пятнадцатью учениками. Я толкнул дверь и быстро понял, что пришёл последним – в просторном помещении было шумно, все друг с другом переговаривались, в воздухе то и дело летали какие-то предметы в виде бейсбольных мячей и ботинок. Оксфордов, конечно. Я направился к единственной свободной постели. Атмосфера царила радостная и лёгкая. Ещё бы, все альфы уже были знакомы, ведь в академии начинали учиться с пятнадцати, а место мне досталось “бэушное”. Профессор Стоккет рассказывал, что один из учеников внезапно уехал за границу, а место было оплачено вплоть до последнего – пятого – курса, поэтому родители мальчика и устроили конкурс, чтобы не пропадало.

Я начал разбирать свои вещи: пара кофт, которые остались от покойного отца; несколько свободных футболок и рубашек профессора Стоккета; длинная пижама; уродливые семейники – я закинул их в дальний угол тумбочки подальше от чужих (да кого я обманываю – и своих тоже) глаз – пара спортивных и две пары обычных штанов и ботинки потеплее на зиму. Вот и все пожитки, не считая застиранного полотенца, куска мыла и всяких мелочей. За разбором вещей я не заметил, как голоса вокруг меня стихли, а, повернувшись, увидел, что меня с интересом разглядывают пятнадцать пар глаз.