Любовница авантюриста. Дневная Красавица. Сказочные облака

Северину было пятьдесят, он слишком начитался Хаксли и выдавал себя за светского льва. Его квартира была увешана фотографиями ослепительно красивых женщин, которых никто не знал и о которых он хранил удивительное молчание. Желая казаться бодрячком, он всегда слишком громко смеялся, но под утро, что называется, увядал; однако его искренняя доброта, обходительность и неиссякаемый запас виски обеспечивали ему добрых друзей. К их числу принадлежала и Жозе. Шестикратно чмокнув ее в щеки и предложив руку и сердце, как этого требовал здешний ритуал, он отвел ее в сторону, усадил под светильником и строго посмотрел в глаза.

— Ну-ка, ну-ка, покажись.

Жозе покорно откинула голову назад. Это была одна из самых утомительных причуд Северина: он любил читать по лицам.

— У тебя было много переживаний.

— Нет, нет, Северин, все в порядке.

— Ты все такая же скрытная. Исчезаешь на два года, потом появляешься, мило улыбаясь, как ни в чем не бывало, и молчишь. Где твой муж?

— В «Рице», — сказала Жозе и засмеялась.

— Он любитель подобных гостиниц? — спросил, нахмурив брови, Северин.

— С десяток твоих гостей — я думаю, не меньше — остановились в той же гостинице.

— Это совсем другое дело. Ведь они не женаты на моей лучшей подруге.

Жозе опустила, потом подняла голову, яркий свет резал ей глаза.

— Твоя лучшая подруга хочет пить, Северин.

— Я сейчас, мигом. Никуда не уходи. Держись подальше от этой недостойной толпы, ты провела два года в Америке и одичала. А они не умеют говорить с дикарями.

Он громко рассмеялся и исчез. Жозе с умилением посмотрела на «недостойную толпу». Гости страстно о чем-то спорили, хохотали, темы менялись с той же быстротой, с какой сходились и расходились собеседники, все говорили по-французски. Провести целых два года с Аланом на затерянном в океане островке, слушать чинные размышления Киннелей, два года видеть лишь одно лицо — все это не могло пройти даром. Париж представлялся отрадной гаванью.

— Видишь вон ту женщину, — сказал Северин, вновь усаживаясь рядом, — узнаешь ее?

— Погоди, погоди… Нет, не узнаю.

— Элизабет. Помнишь? Она работала в редакции. Я был от нее без ума.

— Боже мой! Сколько ей сейчас?

— Всего лишь тридцать. А выглядит на все пятьдесят, не правда ли? Это самое головокружительное падение, которое я наблюдал за время твоего отсутствия. Ведь прошло всего два года. Она втюрилась в полоумного художника, всем пожертвовала ради него, теперь нигде не работает, пьет. А этот тип избегает с ней встречаться.

Дама по имени Элизабет посмотрела в их сторону, будто услышала, что они говорили о ней, и слабо улыбнулась Северину. Лицо ее отличалось одновременно худобой и одутловатостью, взглядом она напоминала больное животное.

— Тебе весело? — крикнул Северин.

— У тебя в гостях мне всегда весело.

«Это страсть, — подумала Жозе, — лицо страсти, отекшее, испитое, обрамленное двумя нитками жемчуга. Боже, как я люблю людей…»

Она с удовольствием проговорила бы несколько часов кряду с этой внезапно состарившейся женщиной, заставила бы ее исповедаться, чтобы все о ней узнать, все понять. Она хотела бы все знать о каждом из присутствующих, о том, как они засыпают, какие видят сны, чего боятся, что доставляет им удовольствие, а что — боль. С минуту она всех их горячо любила, с их честолюбием и тщеславием, боязливой готовностью дать отпор и чувством одиночества, которое безустанно трепетало в каждом из них.

— Ей суждено умереть, — сказала она.

— Она уже раз десять пыталась. Но пока ничего не вышло. И всякий раз он возвращался, распускал слюни и ухаживал за ней три-четыре дня. Так зачем ей, по-твоему, всерьез кончать с собой? Смотри, видишь, это мои музыканты. Они мастерски исполняют чарльстон.

Чарльстон вернулся в Париж из двадцатых годов, несколько растеряв свою жизнерадостность, как утверждали ворчуны, которые, тем не менее, от души веселились. Пианист занял свое место, и оркестр дружно грянул «Swannee», что заставило всех немного приумолкнуть. Постоянная готовность Северина устраивать всевозможные, порой неуместные развлечения пользовалась такой же славой, как и его виски. Худощавый молодой человек подсел к Жозе, представился и тотчас добавил:

— Извините, я ненавижу болтать, поэтому помолчу.

— Но это же глупо, — весело сказала Жозе. — Если не любите беседовать с людьми, не ходите на коктейли. А если вы хотите выглядеть оригиналом, то здесь это не пройдет. У Северина надо веселиться.

— Это я-то хочу быть оригиналом? Да мне плевать на это, — сердито сказал молодой человек и надулся.

Настроение у Жозе было превосходное. В гостиной стоял густой дым, оглушительно гремела музыка, все кричали, чтобы перекрыть грохот усердствовавшего оркестра, а столы уже были заставлены пустыми бокалами. Ей даже захотелось, чтобы приехал Бернар и сообщил какие-нибудь новости об Алане.

— Умоляю вас! — что есть мочи выкрикнул Северин. — Будьте так добры, минуту внимания! Робин Дуглас, как и обещал, сейчас кое-что нам споет.

Публика расселась без особого энтузиазма, и Северин выключил почти все светильники. Кто-то, слегка оступившись, приблизился к Жозе и уселся рядом. Певец грустно объявил «Old Man River» и под чье-то «браво» начал петь. Поскольку он был чернокожим, все сразу уверились в его таланте и слушали затаив дыхание. Он пел довольно медленно, слегка блея, и обиженный на весь мир молодой человек пробурчал себе под нос что-то насчет истинной негритянской задушевности. Жозе, которая объездила с Аланом Гарлем вдоль и поперек, особого восхищения не испытывала и даже зевнула. Она откинулась на спинку кресла, взглянула на соседа справа. Сначала она увидела черный, тщательно начищенный и поблескивающий в полумраке ботинок, потом безукоризненно отглаженную складку брюк и, наконец, спокойно лежавшую на этих брюках руку. Руку Алана. Теперь она ощущала, что он смотрит на нее; стоило ей только повернуть голову, и их взгляды встретились бы, но ее сдерживал внутренний трепет. Да, хоть это было смешно и глупо, Жозе боялась, что после того, как она его бросила, он заявит о своих правах и закатит скандал, может, даже здесь, у Северина, которого он видит в первый раз.

Она замерла.

Возле нее ровно дышал чужой на этом вечере, испытывавший, подобно ей, скуку от посредственности пения иноземец, ее любовник, с которым вот уже месяц она была в разлуке. Рядом, в темноте, безмолвно, возможно не осмеливаясь к ней обратиться, сидел Алан. На мгновение ее так потянуло к нему, что она резко подняла руку к шее, будто застигнутая врасплох. Почти сразу же пришло ясное осознание того, что он, иноземец, среди всех ее друзей и родных был ей всего ближе, ибо их связывала не только физическая близость, но и прошлое: его нельзя было ни отменить, ни оспорить, и оно сводило на нет еще совсем недавно владевшее ею чувство эйфории и свободы.

«Плохо поет», — тихо сказал Алан, и она повернулась к нему.

Взгляды их встретились, впились друг в друга, в них было смущение и растерянность, радость обретения и отказ от этой радости, искренняя нежность и наигранное удивление, горечь и страх, каждый замечал в другом лишь светлый блеск глаз, до боли знакомый овал лица и беззвучную, неудержимую дрожь в губах. «Где ты была?» — «Зачем ты пришел?» — «Как ты могла меня бросить?» — «Что тебе от меня еще нужно?» — все эти обрывочные восклицания, пронесшиеся в их сознании, вдруг перекрыли последние, к счастью, слова негритянской песни.

Жозе усердно зааплодировала вместе со всеми. Глупо, конечно, бить в ладоши, когда кто-то упорно на вас смотрит, но для нее это означало не восхищение певцом (он ей не понравился), а намеренное присоединение ко всем остальным, к своей семье, своим соотечественникам даже тогда, когда вкус им временно изменял, и, таким образом, освобождение от Алана: она вновь среди своих, их жизнь теперь ее жизнь. Северин зажег свет, и она увидела наконец такое детское, такое беззащитное лицо мужа, лицо чистосердечного, несчастного молодого человека, меньше всего походившего на жестокого злоумышленника.