Вензель твой в сердце моем...(СИ)

— Я верю в это.

— Тогда… счастья Вам.

— Спасибо, Гамма. Ты всегда был…

— Не «был», а «есть». Простите, что перебиваю, но я всё же должен это сказать. Я всегда буду рядом, и если он хотя бы попытается Вас обидеть, он заплатит.

— Спасибо, Гамма. Ты настоящий рыцарь.

— Рыцарь, так и не получивший сатисфакции…

— Ты о чем? Не ворчи под нос, что случилось?.. Или ты о Велии-сан?

— Она так и не согласилась на дуэль! А я не мог заставить ее — это не в моих правилах.

— Ненавидишь ее?..

— Даже не знаю. За те слова я ее никогда не прощу. Но уже сомневаюсь в том, что она говорила искренне.

— А ты хотел бы, чтобы те слова были ложью?

— Нет. Если она в них верит, я смогу заставить ее ответить за них.

— Значит, вы еще встретитесь?

— Да. И тогда я ей отплачу. За всё.

«Любовь — это просто любовь, чувство, способное ввергнуть в Рай или в Ад, зависит от удачи. А может, от судьбы или от силы человека. Я не знаю, что такое любовь для тех, кто поймал удачу за хвост. Но я знаю, что такое любовь для меня и для Гаммы. Это боль. Боль, от которой мы не в силах отказаться…»

========== Старая сказка (Колонелло) ==========

Город жил, не прислушиваясь к биению пульса жителей. Он жил словно отдельно от них. Каждое утро он просыпался, потягивался, разминая кости, и отправлялся в мир суеты и забот, разгоняя по артериям-улицам лейкоциты-жителей. Однако не все люди с приходом рассвета выбегали на улицу, спеша подставить лица бесконечному небу и прохладному ветру. Были и те, кто не спешил встречать новый день вместе с городом.

Старики.

Словно древние мумии, поднимались они с кроватей еще затемно и подбирались к окнам, скрипя несмазанными суставами. Измученные бессонницей, смотрели на еще черное небо и ждали чего-то, потягивая горячий чай беззубыми ртами. Они всматривались в бесконечность, расстилавшуюся у них на заднем дворе, подслеповатыми глазами и ловили им одним понятные образы, складывавшиеся из темноты.

Вот Жнец стоит с косой наперевес — это покосился от ветра наспех прикрученный к столбу рекламный щит.

Вот монах склонился над умирающим — это ива пригнулась к забору.

Вот заходятся в бешеной пляске демоны преисподней — это стая собак решила прогуляться.

Старики ждали чего-то, но никогда не произносили вслух, чего именно. Они боялись накликать беду, суеверно умалчивая о костлявой гостье, которая могла прийти к ним в любой день. Но они не боялись — просто не спешили на тот свет, в гости к старухе с косой.

Каждое утро люди неслись вместе с городом в пучину беспокойства и забот, а старики сидели у окна, глядя на проносящуюся мимо них жизнь, и всё больше погружались в песок своих курганов, присыпанных спокойствием и неторопливым биением слабых сердечных мышц. Они не спешили. Да и зачем? Или, точнее, к кому?

Они любили наблюдать за прохожими, словно проживавшими жизнь на экране большого кино. На улицах случались драки, помолвки, ссоры и примирения, а старики смотрели на бурлившую за пыльными стеклами жизнь с улыбкой и шептали: «Эх, в наше время я тоже…» Потягивая чай, старики становились свидетелями сценария жизней соседей. Видели эпизоды жизней случайных прохожих. Кричали из окна на детей, надумавших перебить стекла в доме камнями, и чувствовали, что вместе с криком по их телу разливается их собственная жизнь. Встряхивается, словно выбравшийся на берег зверь, осматривается и снова впадает в спячку. В анабиоз тихого наблюдения за теми, кто еще не устал от постоянного бега наперегонки с судьбой.

А время бежало вперед, и старики выбирались из своих нор, скрипя суставами, чтобы поглазеть на солнце, не скрытое пыльным стеклянным занавесом. Чтобы ощутить его лучи на иссохшей коже. Чтобы почувствовать бег крови по венам. И когда мимо стариков проносились мальчишки на велосипедах, те улыбались им вслед. А с их кожи словно слетали бинты времени, и глаза, давно погасшие, загорались давно забытыми искрами.

Ветер в лицо, радость жизни, мечты о грядущем! Всё ушло. Рассыпалось, как по венам рассыпалась ржавчина лет. Старики стряхивали с костей шелуху застарелой соли, отбрасывали прочь свое спокойное настоящее и устремлялись мыслями в прошлое, туда, где они могли еще нагнать детей на велосипедах и посмеяться вместе с ними, звонко, заливисто, счастливо… Но мышцы сводило судорогой, и старики искали скамейку, чтобы передохнуть от грёз. Ведь они всё равно никому уже не нужны.

Бродя по улицам города, словно давно забытые подданными мумии фараонов, старики не могли влиться в быстрые потоки куда-то вечно спешащих людей, и лишь неспешно дрейфовали в этом нескончаемом потоке. Но порой они сталкивались с другими такими же анахронизмами, и тогда мир вокруг словно замедлял свой бег. Потому что старикам начинало казаться, что их грёзы еще для кого-то важны.

Какой молодой будет слушать исповедь динозавра, решившего рассказать о пришествии ледникового периода и гибели своих соплеменников? Другие же динозавры с удовольствием предадутся ностальгии. Ведь спешить им всё равно уже некуда.

А город смотрел на жителей, куда-то спешивших, дыша с ними в одном ритме, подгоняя их и воодушевляя, но никогда не двигался с места. Он, застывший во времени, словно был той самой грёзой, которую не изменить, не подчинить и не приблизить. Он просто был, создавая воспоминания молодых, на полной скорости мчавшихся вперед. К окнам, бессонным ночам и долгому ожиданию чего-то неведомого. И только старики знали, что лучше никуда не спешить.

Так же, как все, она выходила из дома в полдень. Покидала одинокую квартиру с сотнями старых виниловых пластинок и массивным, занимающим четверть комнаты патефоном. Оставляла на попечение такой же полуживой, как и она сама, кошки огромную библиотеку без единой пылинки, но с тысячами карандашных пометок на полях. Забывала погасить свет на кухне, где так хорошо с утра выпить горячего чаю, и отправлялась в город — слушать биение крови о собственные сосуды, когда мимо проносятся стайки мальчишек.

Она вспоминала.

Вспоминала, как когда-то давно такой же бодрый мальчишка смеялся над шутками друзей из элитного военного отряда. Как он так же переругивался с любимой девушкой. Как его светлые вихры развевались на марш-броске — совсем как у детей, спешивших к счастливому будущему…

Колонелло до счастья добежать не смог. Юность исчезла, не сумев воплотить мечты в реальность.

Она вспоминала, вдыхая дым заводов, как горели деревни и города. Принюхиваясь к ароматам выхлопных газов, отгоняла воспоминания о запахе оружейной смазки и автоматных очередях. Улыбалась бесконечному синему небу, такому же, как тогда, когда патефоны еще не считались редкостью…

Никто не знал, сколько ей лет. Все давно позабыли, как и она сама. Старуха. Любительница кошек, классической музыки и хороших книг. Вот только глаза давно уже не могли читать дольше двадцати минут за один подход, да пальцы дрожали, пытаясь поставить иглу патефона точно на начало пластинки.

Патефон ей подарил Колонелло.

Она любила смотреть, как игла плавно взмывала на волнах винила, словно шхуна, бороздившая море в шторм. Но терпеть не могла слушать шипение, вырывавшееся из-под нее, когда пластинка заканчивалась. Тогда она нетерпеливо поднимала иглу, останавливая ее бег, и шептала иссохшими губами: «Это еще не конец».

Она ждала чего-то, как и все старики, но, в отличие от них, говорила, что на тот свет ей еще рановато. Ведь ее друзья, возможно, еще придут сообщить, что их миссия наконец выполнена и они могут отправиться по домам…

Когда-то, множество зим назад, она потеряла семью в военном конфликте. И обрела новую, вступив в регулярные войска. Колонелло и Лар Милч, двое военных, ставших ее новой Родиной, теми, к кому она всегда могла вернуться… они исчезли. Растворились в дымке времени, словно их и не было. Лар была ей как сестра, но ушла из отряда не попрощавшись. Колонелло ушел следом за женщиной, которую любил, оставив названую сестру в одиночестве. Он сказал лишь, что защитит Лар и вернется. Но не вернулся.