Праведник

— Как казнен? Я не понимаю. А суд?

— Какой суд! Народ жаждал крови, и он удовлетворен! Его тело предложено выставить на всеобщее обозрение! Какой там суд! Он давно был заочно приговорен! Помнишь роман Флобера «Саламбо»? Когда-то мы вместе его читали. Так вот! Некоторые депутаты Думы предлагали казнить злодея так же, как казнили сирийца Мато! Они хотели, чтобы все жаждущие рвали его на куски!

— Боже!..

— Все кончено, Алеша. Твой сын мертв. Куда ты бежишь теперь?

— К ней!

— Поздно! Едва узнав о случившемся, она отравилась! Ее тоже нет, ты слышишь? Все кончено! Она умерла два часа назад!

Последних слов Вадима Никитовича писатель слышать уже не мог. Когда плачущий, почти протрезвевший Прыгунов говорил о смерти Эльвиры Владимировны, Алексея Борисовича уже не было в маленькой старой квартире.

Дождь шел теперь совсем мелкий. На улице стало холодно, тихо и сыро.

Уже было совсем темно.

На рассвете в самом конце Тверской улицы полицейский патруль подобрал человека. Он сидел на высоком бордюрном камне, свесив ноги на проезжую часть. Одежда на нем до нитки промокла. Ночные автомобили забрызгали грязью его волосы и лицо. На вопросы задержанный не отвечал. Его доставили в ближайший участок, а оттуда после установления личности отвезли в одну из центральных больниц, где с диагнозом «воспаление легких» он пробыл чуть более двух недель…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

СМЕРТЬ

Новая книга писателя Борина вышла примерно через неделю после описанных в прошлой главе событий. Едва попав на прилавки, она стала раскупаться с невероятной быстротой. Уже через несколько дней после начала продажи на нее появилось столько заказов, что издательство решило вчетверо увеличить к без того немалый тираж. Тут же появились и отклики. Писали критики осторожно. Отношение к писателю в обществе было неоднозначным. Его имя в связи с шумным делом о поимке убийцы-маньяка уже задолго до этого не сходило с газетных полос.

Больницу, где лежал Алексей Борисович, осаждали толпы людей — поклонников, литераторов, журналистов. К нему никого не пускали, да и сам он вряд ли пожелал бы кого-нибудь принять. Вокруг ходили невероятные слухи. Поговаривали, будто писатель близок к помешательству, однако ни то, ни другое не было правдой. Депрессия длилась дней шесть. Еще столько же продолжалась болезнь. Затем крепкий, закаленный организм взял свое. Писатель стал поправляться и немного пришел в себя.

В Москву вновь прилетала Виктория Сергеевна. Они провели вместе почти целый: день, и после долгого разговора госпожа Борина, убедившись, что здоровью супруга ничего уже не угрожает, по его настоятельной просьбе вернулась домой.

На семнадцатый день писатель покинул стены больницы.

Вечером тех же суток скончался Вадим Никитович Прыгунов.

Похороны статского советника обещали быть пышными, но народу пришло не так много. Родственников у покойного не было. Самыми близкими людьми оказались князь Григорий Сокольский, Алексей Борисович Борин и, конечно же, генерал-губернатор Савельев.

Все свое состояние, которое в недвижимости, деньгах и ценных бумагах оказалось просто огромным, Прыгунов завещал нескольким московским сиротским домам. Также, среди прочего, в завещании содержалась странная просьба покойного похоронить его рядом с фамильным склепом Урманчеевых. По веским объективным причинам просьба эта не могла быть удовлетворена.

На следующий день после похорон Вадима Никитовича Алексей Борисович Борин отбыл домой, в Саранск.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ПЛАЧ

Жарким июльским утром по тихим и неприветливым улицам столицы Мордовской губернии промчался роскошный автомобиль, за рулем которого сидел сам Михаил Андреевич Прошин, человек очень богатый и очень известный в городе. Автомобиль этот пролетел на огромной скорости, так что, едва вписываясь в повороты и создавая опасность небольшому, к счастью, движению, в считанные минуты пересек расстояние от загородной дачи до северной окраины города и резко затормозил у дома четы Бориных. Водитель с по-детски сияющим лицом, кожаной папкой под мышкой вышел, хлопнул блестящей дверцей и, бодро взбежав по ступеням, несколько раз позвонил.

Дверь открыла Виктория Сергеевна.

— Здравствуй, Виктория. Можно? — сказал Михаил Андреевич.

— Это ты, Михаил. Здравствуй. Почему ты так звонишь? Ты напугал меня. Заходи.

— Извини. Я не сразу услышал звонок.

— Что-то случилось?

— Нет. С чего ты взяла?

— У тебя странный вид.

— Возможно. Но не волнуйся, все хорошо. Он дома?

— Дома. Он у себя.

— Как он?

— Не знаю. Трудно сказать. Молчит.

— Не болеет?

— Не жалуется. Он у себя в кабинете. Пойдем, я тебя провожу.

Алексей Борисович сидел в кресле, отвернувшись от письменного стола. Окна были занавешены. В кабинете было чисто убрано и темно. Книги, обычно раскрытые и разложенные повсюду, аккуратно стояли на полках. Нигде не было видно ни единого листочка бумаги. Пишущая машинка, накрытая красной салфеткой, покоилась в дальнем углу у окна.

Открыв дверь, Михаил Андреевич постучал.

Алексей Борисович поднял голову.

— Приветствую тебя, служитель муз! — улыбнувшись, поздоровался Прошин.

— А, это ты, — вяло сказал писатель. — Здравствуй, Михаил Андреевич. Садись.

Прошин уже не раз встречался с писателем после его возвращения из Москвы, но только теперь заметил, как изменился его давний приятель. Борода и усы его стали серебряными от седины. Щеки ввалились и приобрели нездоровый оттенок. Лысина перебралась уже за макушку. Возле глаз, печальных и влажных, темнели круги.

«Да он выглядит как старик, — подумал Михаил Андреевич. — Я не верю глазам своим. Как мог он так измениться? Нет, это, видимо, просто болезнь. Он все еще болен. Наверняка он не вылечился еще».

— А я по делу к тебе, Алексей, — усевшись на стул, прямо начал директор. — Я тут… Ну в общем, как бы тебе это объяснить… В общем, я собрал все свои стихи… Старые, которые еще с того времени сохранились, и новые… Знаешь, я ведь в последнее время много писал… Короче говоря, я собрал их вместе и собираюсь издать… Я знаю, что это смешно, но… Мне бы хотелось, чтобы ты прочел это. Здесь совсем не так много. — Прошин протянул писателю тонкую папку из черной кожи. — Я уверен, что много времени у тебя это не займет.

— Хорошо, — спокойно ответил писатель, взял папку и положил ее к себе на колени, — я прочту.

— Знаешь, никаких иллюзий у меня нет. Я никакой, конечно, не гений, но… Мне кажется, стихи эти неплохие. Ты, может, мне не поверишь, но, когда я их перечитываю, мне кажется, что не я, а кто-то другой их написал.

— Почему же, я верю. Со мной случалось такое когда-то.

— Правда? Вот ведь!..

Постучавшись, вошла Виктория Сергеевна. Она принесла на подносе чай, печенье и сладости.

— Спасибо, — воодушевленно произнес Прошин.

— На здоровье, — сказала жена писателя, опустила поднос на стол и удалилась.

Михаил Иванович взял чашечку, попробовал, подул на чай, затем другой рукой взял печенье и откусил:

— Как вкусно. Люблю домашнее. Твоя жена превосходно готовит.

Писатель кивнул, но не сказал ничего.

— Так ты прочтешь, Алексей? — опять нетерпеливо спросил Прошин.

— Да, конечно.

— Сегодня?

— Пожалуй, сегодня.

— Спасибо.

Писатель пожал плечами:

— За что?

Михаил Андреевич растерянно улыбнулся. Он чувствовал, что разговор не клеится, но уходить ему совсем не хотелось. Он отпил еще чаю, съел печенье. Лицо его выражало полное удовольствие. Он находился в состоянии того самого душевного подъема, когда с кем-то обязательно хочется поделиться собственной радостью, когда внутреннее тепло рвется наружу и обязательно хочется осчастливить кого-то возле себя.

— Да! — снова заговорил он. — Я ведь так и не сказал тебе главного. Я нашел свою Аннушку. Она живет у своих родственников в Подмосковье. Она теперь одна, этот молодой человек, с которым она уехала, оставил ее. Я написал ей письмо, и она прислала ответ. Она просит у меня прощения. Вот увидишь, она скоро вернется ко мне!