Отличный парень

— Совсем как в Довиле, — повторяет она. — Поистине два города-близнеца: Довиль и Аннаполис…

И затем:

— Какой смысл было везти меня к этой доброй старой женщине, чтобы нарушить ее покой? Надо было сразу возвращаться в гостиницу…

— А кто мне «плешь проел» — точное выражение, не правда ли? — с Фредом? Кто?

— Я, — соглашается она. — И совершенно напрасно. Я поняла главное. Каждый может переживать нервную депрессию. Даже самый мелкий служащий. Ваш друг уже почти выздоровел. К тому же он плохо воспитан.

Темнеет на глазах. Густые плотные сумерки, окрашенные в рыжие и коричневые тона.

— Конец дня, — говорит Анук.

Стив кладет руку на плечи Анук.

— Вы забудете меня… Очень скоро…

— Я никого не люблю, — произносит Анук, словно хочет предупредить грозящую опасность. — Никого. К счастью, у вас есть один недостаток. Огромный недостаток. Ведь я могла бы полюбить вас. Теперь мне ясно, что я стояла на краю пропасти. Сейчас я могу говорить, что у меня была интрижка с американцем. В качестве сувенира. Когда я состарюсь, то буду хвалиться: «Из двенадцати часов свободы один час я занималась любовью с американцем».

Стив убирает руку с плеч Анук; свет автомобильных фар встречного потока машин слепит их.

— А ваш друг Фред — просто хам.

Она кладет голову на плечо Стива.

— Я немного подремлю, — произносит она. — Еще ни разу в жизни мне не хотелось так спать.

Она с трудом справляется с охватившей ее грустью. Стив вот-вот уйдет навсегда из ее жизни, не оставив никакого следа.

— Настоящая свинья, этот ваш друг Фред, — говорит она.

— Вы сердитесь только лишь потому, что не смогли исполнить ваш пацифистский номер…

— Да, я злюсь.

— Вам бы хотелось увидеть безногого калеку, передвигающегося на доске с колесиками, чтобы ногой пинать его…

В голосе Стива звучат резкие нотки.

Анук уже все равно. Через сорок пять минут она попрощается с ним навсегда.

— Все мы — индейцы, — говорит она. — Мы превратились в индейцев. И во Франции тоже имеются свои индейцы. Они составляют толпу глупцов, которыми можно манипулировать…

— Должно быть, вы и в самом деле хотите спать, — произносит Стив. — Вы говорите на чистом литературном языке и обходитесь без грубых слов.

— Я употребляю крепкие выражения только тогда, когда речь идет о моей семье, — отвечает Анук.

Ее одолевает зевота.

— Любой не сдержался бы от грубых слов, если бы послушал их разговоры. Знаете, о чем мечтает мой отец? Нет. О военной диктатуре. Полковники. Богослужения и казни. Ярый католик, он допускает смертную казнь, если речь идет о политическом преступлении. Он ненавидит коммунистов и боится их до такой степени, что охотно уничтожил бы всех до единого в качестве упреждающего удара. Под предлогом защиты веры, церкви, семьи и так далее.

— Возможно, вы преувеличиваете, — отвечает Стив. — Французы — не фашисты. А вы описываете испанца правого толка времен Гражданской войны в Испании.

— Вам не понять меня, — не открывая глаз, произносит Анук. — Никогда. В самом деле, это трудно понять. Некоторые французы такие же ретрограды и реакционеры, какими были в прошлом испанцы.

Стив нажимает на газ.

— Левая военная диктатура кажется вам предпочтительнее? — спрашивает Стив, заметно нервничая. — Победа коммунизма? Вы полагаете, что тогда не будет ни тюрем, ни высшей меры наказания, ни фанатизма?

Анук зевает.

— Простите, — говорит она. — Я знаю, что наступила вам на больную мозоль. Американцы боятся коммунизма как огня.

Стив волнуется еще больше.

— Хотелось бы знать, почему вы хотите жить в рабстве?

— Не надо злиться, — просит Анук. — Мы скоро приедем и расстанемся навсегда… Вы никогда не поймете, в чем состоит разница между французским коммунизмом и системой, установившейся в странах Восточной Европы; французские коммунисты уважают человеческую личность…

— Какая дура! — восклицает он. — Какая дура!

— Я не обижаюсь на вас, — говорит Анук. — Американец не смог бы выразиться по-другому. Существует еще социализм в широком смысле слова как антикапиталистическая система, которая отменит несправедливость и установит равное распределение материальных благ в обществе…

— Теперь я понимаю, что пережил ваш отец, — говорит Стив. — С такой дочерью есть от чего прийти в отчаяние…

— Вы такой же ограниченный человек, как он… — отвечает задетая за живое Анук.

— Я никогда не мечтал о военной диктатуре! — восклицает Стив.

— Ах, — с радостью подхватывает она, — вам все же что-то не нравится в политике…

— Мы живем в свободной стране, — говорит американец. — В полностью свободной стране.

— Одна из форм тоталитаризма, — парирует Анук.

— Что?

— Тоталитарная свобода. Вы настолько свободны, что не можете вечером спокойно пройтись по улице. Ваши убийцы тоже располагают полной свободой. Вы разрезали свободу на части, как пирог, чтобы каждый получил свой кусок.

Пауза.

— Стив, — говорит она. — Мне было так хорошо в ваших объятиях… И все же вы настоящий реакционер. Увы…

— А вы, — произносит Стив, — опасный элемент. Избалованный ребенок, вы исповедуете коммунизм на деньги, которые получили или получите в будущем… К счастью, такие свихнувшиеся на политике женщины, как вы, встречаются нечасто…

— Ну вот мы и квиты, — говорит Анук. — Взаимное презрение. Хорошо, что мы уже подъезжаем.

Она продолжает скорее для себя, чем для него:

— Если бы вы с детства выслушивали бесконечные нападки на коммунистов, социалистов, радикалов, масонов, оккультные силы, готовые всем скопом изгадить любимую Францию, вас тоже тошнило бы от реакционеров. Они настроили бы вас против себя. Однако я вижу, что бесполезно объяснять вам, как нелегко жить с таким настроем.

Машина подъезжает к подъезду отеля, возвышавшегося над другими зданиями, словно океанский корабль в порту.

— Вы могли бы на секунду подняться со мной в номер? Было бы лучше попрощаться наверху. Если вернулся мой муж, я представлю вас и скажу, что целый день провела вместе с вами.

Они стоят у входа в гостиницу.

— Несчастный человек, — говорит Стив.

Он бледен. Возможно, что из-за освещения в подъезде гостиницы.

Он припарковывает машину неподалеку от входа, затем выходит и громко хлопает дверцей.

Они идут через холл; Анук спешит к регистратуре; она не удивилась бы, если бы ключ не оказался на месте. На часах уже без четверти восемь.

Стив ждет ее у лифта. Женщину с африканской прической сменила красивая чернокожая девушка с недобрым взглядом.

— Ключ был на месте, — говорит Анук.

Молодые люди поднимаются вверх на лифте. Они молчат, словно устали друг от друга. «Я проявляю излишнюю вежливость, — думает Анук, — надо было внизу сказать ему “прощай”. Он — хам. Такой же, как и его приятель Фред».

Они идут по длинному скудно освещенному коридору.

— Мне очень жаль, — неожиданно произносит она сквозь слезы. — Я так хотела… Мне все равно, если вы будете смеяться… Если бы вы…

Из номера выходит какая-то парочка. В конце коридора появляется чернокожая горничная. Она толкает перед собой тележку с бельем.

Стив останавливается.

Анук не смеет заглянуть ему в лицо. Ей не хочется, чтобы он видел ее смятение.

— Добрый вечер, — говорит горничная.

У нее мелодичный голос.

— Добрый вечер.

— Что я?

Какой-то мужчина выходит из другого номера. Он проходит мимо них по коридору.

— Если бы вы хотя немного любили меня…

Мужчина слышит слово «любили» и, не оглянувшись, улыбается. На память ему приходят давно забытые слова «…если бы вы любили меня…», произнесенные с французским акцентом. Влюбленная молодая француженка. Блондинка. Ослепительная красавица.

— Вы слишком много хотите от среднего американца.

Стив держится от нее на расстоянии. Он и не думает привлечь ее к своей груди. Возможно, он никогда больше не обнимет ее.

— Ваш ключ…

— Он здесь.