Род-Айленд блюз

Лжешь мужчинам во избежание беды, как, бывало, отцу, но отец есть отец, авторитет и защитник. Ложь из их уст причиняла боль. Единственным исключением был Эксон, он никогда не лгал, у него не хватало фантазии и брала верх осторожность. Фелисити до сих пор горевала по нему, но не приходится отрицать: он был человек исключительно скучный. С грешными людьми всегда интереснее, чем с добродетельными.

— Я и был учителем, — подтвердил Уильям. — Но игра приносила больше. Первое время. А потом пошла полоса неудач. Маргарет подала иск и отсудила дом. Он, как его построили в 1890 году, так всегда и принадлежал нашей семье. Но ее это не остановило. А в судах к игрокам относятся плохо. Не учитывают, сколько работы требует игра. Теперь там живет Маргарет с мальчишками Томми, и дом без хозяина разваливается с каждым днем.

— Почему ты мне этого раньше не рассказал? — Это не было упреком. Просто ей хотелось знать.

Фелисити стояла в толпе, которая мягко обтекала ее, как река, мирно раздаваясь в стороны. Все казалось неопределенным, смутным, как лицо доктора Роузблума в зеркале. Ей вспомнилось детство, мамин туалетный столик, лаликовский Роденов “Мыслитель” молочно-голубого цвета, фарфоровая китайская пудреница, серебряный туалетный прибор — щетки для волос и зеркальце. После маминой смерти папа ничего не трогал, месяц спустя среди щетинок еще виднелся один золотой волосок, в пудренице все так же лежала пуховка, словно в один прекрасный день мама вернется и все будет по-прежнему. Но она не вернется, она умерла. За пудреницей лежала стянутая резинкой пачка сеточек для волос из тончайших коричневых шелковых нитей. В те времена женщины, ложась спать, надевали на волосы такую сеточку, чтобы не растрепалась прическа. Когда мыли голову, смывали жир с волос, зато оставалась мыльная пленка, и, чтобы от нее избавиться, в воду для полоскания добавляли уксус или лимонный сок, но все равно волосы лишались блеска, Фелисити помнила жалобы матери. И еще мама говорила, что такие сеточки продаются в “Вулворте”, там они дешевле и ничуть не хуже, чем в дорогих магазинах. Маленькая Фелисити любила растягивать сеточку на пальцах и смотреть сквозь еле различимую коричневую штриховку — все то же самое, но только как бы в дымке.

— Осторожнее, — говорила мама, когда была еще жива. — Смотри не порви. Они очень непрочные.

Почему все это сейчас ей припомнилось, после стольких лет? Как звали маму? Неужели ты могла забыть имя родной матери? Но ведь она умерла и бросила ее в мире одну, оставила дочку беззащитной. Ах да, конечно, Сильвия — вот как ее звали. Потом вместо нее появилась Лоис, и назавтра же с туалетного столика все было убрано, а на маминой кровати теперь спала мачеха. На глаза Фелисити набежали слезы. Уильям усадил ее на ярко-желтую скамейку.

— Если это тебя расстраивает, я немедленно отвезу тебя домой, — предложил он. — Не рассказывал, потому что не хотел, чтобы ты от меня отвернулась.

— Я не поэтому, — отозвалась она. — Я понимаю. Не в том дело. Я плачу, потому что умерла моя мама.

Они прошли в закусочную и сели за столик, даже не поинтересовавшись, чем там кормят. Уильям рассказал ей о смерти своей матери, она попала в автомобильную катастрофу, когда ему было девять лет. Погиб и его брат-близнец. А его выбросило из машины. Так распорядился случай. Они всей семьей возвращались из больницы: Уильям наступил на иголку, и она целиком вошла ему в ступню, ее вытягивали магнитом. Конечно, он чувствовал себя виноватым, еще бы. Если бы не то, что он наступил на иголку, они еще и теперь могли бы быть живы. И почему они, а не он? Ну и так далее.

— Наверно, поэтому мы и сблизились, — сказала Фелисити. — Потому что наши матери умерли, когда мы были маленькие. Мы нашли друг друга.

Официантка в коротенькой синей плиссированной юбочке и красно-белой блузе принесла кофе и пончики. Может, они их заказывали, а может — нет.

— Я об этом стараюсь по возможности не думать, — сказал он.

— А говорят, надо думать. Помнить. Но это было так давно, сейчас никто не представляет себе, что это тогда означало. Воспоминания не бледнеют. Вот и приходится их от себя гнать.

— Наверно, чтобы помнить, нужно быть сильным, — сказал Уильям. — Мы придаем друг другу силу.

Но вскоре он начал озираться, перестал ее слушать: ему не терпелось очутиться за игорным столом. Места за столами заполнялись быстро, но администрация, даже несмотря на большое скопление публики, не всегда открывала дополнительные столы для игры в кости. И вполне понятно: кости — наименее прибыльная игра с точки зрения хозяев. И тем самым наиболее выгодная для игроков. Уильям сказал, что вообще бросать кости он любит больше всего. Ему нравится, что участвуют в игре сразу несколько человек. Один за всех и все за одного. А очко — игра для одиночек. В прошлом месяце он столько выиграл в блэкджек, что теперь они, конечно, будут за ним следить. Хвастался: петух на навозной куче. Ни в одном игорном доме не любят, когда посетителям слишком сильно везет, но в здешнем казино к большим выигрышам относятся спокойнее, и потом, сюда ехать ближе всего. А чего им тут, собственно, беспокоиться? Налогов они не платят. Смерть и налоги — двойная беда в жизни белого человека. А здесь она урезана наполовину. Он, Уильям, не такой дурак, как некоторые: он откладывает на “Розмаунт” деньги из пенсии и эту сумму не трогает ни при каких обстоятельствах. Игра ведь — вещь такая: то тебе везет, то не везет. Поначалу думаешь, что отыграешься и восстановишь дефицит на следующий день, потом — что на следующей неделе, потом — что в будущем месяце, что на будущий год. На прошлой неделе он только-только отыгрался за два года удовольствия. А теперь, он убедился, Фелисити принесет ему удачу. Уже принесла. На каблуках его новых ботинок Фелисити заметила двойные набойки. Он шагает надменно, возвышаясь среди прочих, и его провожают глазами. Она следила за игрой у него из-за плеча. Он сначала попытался было растолковать ей что к чему, и она старалась понять его объяснения, но это было все равно как слушать наставления любезного прохожего: останавливаешься, чтобы спросить, как добраться куда-то, выслушиваешь длинный ответ, но в толк взять ничего не можешь. У стола стоят два крупье. Они наклоняются, тянутся и лопаточкой загребают откатившиеся кубики. Игрок, когда подходит его очередь, выкатывает по центру стола два кубика, так чтобы они ударились о перегородку у противоположного края, отскочили и легли на стол. Окружающие охают или ликуют, в зависимости от того, как это соотносится с их интересами. Уильям объяснил, что играющий бросает кости за весь стол. Можно делать ставки на сумму, а можно на комбинацию. Тут она окончательно перестала его понимать. А смогла бы она это уразуметь в молодые года, когда, например, еще жила в Саванне? Едва ли.

— Шесть и восемь наиболее вероятный вариант, — рассуждал Уильям. — А четыре и десять — наименее. Но зато тогда выигрыш больше. Чем больше риск, тем выше ставка, таков принцип. Да ведь так же и в жизни.

За столом возникла какая-то неприятность, заминка. Один из играющих заявил, что его выигрыш оплачен неполностью. Но этого не могло быть: скорее игроки норовят надуть казино, но не казино — игроков. Казино обманывает по-крупному и вообще незаметно. Подошла охрана, нарушителя спокойствия без шума вывели. Уильям воспользовался паузой, чтобы продолжить свои разъяснения. Фелисити такая деловитость понравилась. Он не любил попусту тратить время. Деньги — пожалуйста, но время — нет. Фелисити вдруг осознала, что издавна приучена относиться к таким людям с неодобрением. Хорошей ученицей она не была, но все-таки кое-что из этой науки к ней пристало. Она, когда-то продававшая свое тело, обучилась приятному сознанию собственного морального превосходства; но это ей в себе не нравилось, давило на психику, как туфли, которые жмут.

Она никогда раньше не допускала мысли, что была проституткой. И вообще, это было так давно, так давно, что теперь уже не имело значения.