Тысяча девятьсот восемьдесят пятый

Бенилов Евгений

Тысяча девятьсот восемьдесят пятый

27 декабря

Он появлялся всегда в одном и том же обличье: учтивый человек средних лет в сером костюме и белой рубашке с галстуком. Дверь, через которую он входил, непременно открывалась внутрь. Он всегда начинал беседу пожеланием доброго утра — даже если была полночь. Затем делал паузу для ответного пожелания и вдруг, указав на книгу в руках Эрика, произносил: «Что это у вас такое?»

И Эрик замечал, что на обложке книги стоит дата 1971! Или, может, 1953! А Человек В Сером Костюме доставал из серого кармана серую рацию и шептал в нее серые невыразимые слова, делавшие возможным (и даже вероятным), что через несколько минут придут сотрудники Комитета Политической Гигиены. Придут и скажут Эрику: «Вы арестованы.» Скажут без выражения, не вкладывая в свои слова эмоций. Или наоборот — трясясь от ненависти к стоявшему перед ними врагу людей. А может — с чувстом удовлетворения от хорошо выполненной работы. Или — со смехом радости по поводу нежданно подвалившей удачи.

Люди из КПГ и их слова всегда бывали разными.

Лишь Человек В Сером Костюме и его серый костюм всегда оставались одинаковыми.

Вздрогнув, Эрик раскрыл глаза и перевернулся на спину. Пружины в недрах кровати отозвались болезненным звоном. В комнате было холодно и душно — сочетание, означавшее, что в кондиционере нужно менять фильтр. Ветер и снег стучались в стекло окна, светать еще не начинало. На дальнем конце постели неясной тенью возник Кот и негромко мяукнул. «Один ты меня любишь.» — ответил Эрик. Сверкнув бездонно-зелеными глазами, зверек свернулся на одеяле в клубок и замурлыкал. С Садовой ровным потоком просачивался гул машин.

Эрик нашарил под подушкой будильник и поднес к глазам. Фосфоресцирующие стрелки тускло светились в темноте — до звонка оставалось десять минут. Он положил будильник на кровать, медленно сел и спустил ноги на пол. Холодно … Гнусно … Куда подевались очки? А-а, вот они … Заранее зажмурившись, он зажег бра над кроватью. Сделав щелочки в веках, встал. Где одежда?… Эрик поежился от холода и побрел к стулу у окна … рваная рубашка, рваные тренировочные брюки … Теперь что?… Он пошел на кухню и переключил кондиционер на рециркуляцию воздуха. Поставил чайник на плиту и зажег под ним конфорку. Намазал последний кусок хлеба последними крохами масла и положил сверху последний ломтик сыра. Не дожидаясь чая, стал есть. Не забыть бы купить хлеб, масло и сыр в обеденный перерыв … и заодно мясо, овощи и фрукты … и рыбу для Кота … и новые носки … и запасной фильтр для кондиционера … ха-ха-ха … а еще сандалии на лето …

Засвистел чайник. Эрик выключил газ.

Если он доживет до лета. А то ведь можно и не дожить. Ха. Ха. Ха.

Не до конца задушенное радио шептало сводку о состоянии Романова-старшего и здоровье Романова-младшего. Эрик плеснул сегодняшнего кипятку во вчерашнюю заварку и налил чай — в воздухе запахло веником. Потрескавшийся линолеум пола неприятно холодил правую ступню сквозь дырку в носке. Радио на стене перешло к самочувствию Романова-внука и настроению Романова-правнука. Неслышно ступая подушечками лап, в кухню вошел Кот. Снег и ветер кружились за окном в тщетном желании проникнуть внутрь. Чаинки кружились в желтой металлической кружке с обколотой эмалью. Кот печально смотрел в свою пустую миску. «Тебе утром не полагается, серый. — напомнил Эрик, — Да и рыбы все равно нет.» Выражение лица у зверька стало укоризненным, но он промолчал. Негромко гудел кондиционер, воздух в квартире стал чище и теплее. Было слышно, как в спальне надрывается оживший будильник. Радио на стене перешло к прогнозу загрязнения атмосферы в столице и пригородах. Вытащив из сумки вчерашний номер «Коммунистического Спорта», Эрик пошел в туалет. Затем в душ.

Горячие струи били в плечи. Громко гудел кран холодной воды. Мыло выскальзывало из мокрых пальцев. Зеркало над умывальником покрылось туманом.

Эрик вылез из-под душа и надел махровый халат. Вытер полотенцем волосы. Побрился. Бросил трусы в стиральную машину, а рваные носки — в мусорный бак под кухонной раковиной. Радио на стене шептало программу телевидения на сегодня, 27 декабря 1985 года.

Теперь что? Убрать постель. Одеться. Отнести халат в ванную. Собрать черновики вычислений, принесенные вчера с работы, и положить в сумку. Вставить свежий фильтр в респиратор. Что еще?

Выбросить мусор.

Эрик вытащил из под раковины бак — Кот увидал его приготовления и подошел поближе. Эрик завязал узлом горловину мусорного мешка — зверь принял охотничью позу: лапы полусогнуты, шерсть дыбом, хвост трубой. «Готов?» — спросил Эрик и, резко открыв дверцу мусоропровода, бросил мешок внутрь. Бух … бух … бух … — было слышно, как мешок ударяется о стенки … бух-х-х! — эхо пробежало по всем двенадцати этажам дома от подвала до чердака. Пока Кот расправлялся с двумя успевшими выскочить тараканами, Эрик загерметизировал мусоропровод липкой лентой. Потом замел на совок тараканьи трупы, отнес в туалет и бросил в унитаз. «Не забудь помыть лапы.» — напомнил он Коту, и тот послушно начал вылизываться.

Утренние дела закончены — можно уходить на работу.

Эрик надел ботинки и шубу. Переключил кондиционер на малый забор внешнего воздуха и приоткрыл дверь в туалет (для Кота). Взял, но не надел, респиратор (в подъездах их дома имелись кондиционеры) и вышел на лестничную клетку. Кабина лифта пришла почти сразу — он вошел внутрь, нажал кнопку первого этажа и стал читать последний антиникотинный плакат старика Бромберга из квартиры номер 5:

Дым отечества нам сладок и приятен,

А дым курильщика — нет, НЕ сладок, НЕ приятен.

Скрепя больным механизмом, кабина остановилась. «Пожалуйста, не хлопайте дверью лифта.» — попросила вахтерша, когда Эрик хлопнул дверью лифта; «Хорошо, не буду.» — легко согласился Эрик. Он достал из почтового ящика свежий номер «Коммунистического Спорта», надел респиратор, поправил на голове шапку и вышел на улицу.

Декабрьская вьюга гуляла по пустынному двору. Вдоль тротуаров высились сугробы. Сквозь пелену бледно-зеленого снега тускло светили желтые фонари. Раздувшиеся от пассажиров троллейбусы с усилием ползли по заснеженной Садовой. Верхушка четырехсотметровой башни, пристроенной в прошлом году к Лефортовской тюрьме, терялась в мутных небесах.

Через три минуты Эрик входил в метро. Очки немедленно запотели. Натыкаясь на прохожих, он спустился по лестнице. Достал жетон и опустил в турникет. На середине эскалатора сдвинул респиратор под подбородок — дефицитные фильтры следовало экономить. На рукаве шубы таяли зеленые снежинки. Очки постепенно распотевали.

Станция блистала металлическими панелями и мозаиками ранней докоммунистической эпохи. Эрик отсчитал шестнадцатую колонну, дождался поезда и втиснулся в четвертую дверь четвертого вагона. До начала обязательной Утренней Программы оставалось одиннадцать минут — телевизоры, подвешенные под потолком, смотрели на пассажиров слепо отсвечивавшими экранами. Эрик достал из висевшей через плечо сумки «Коммунистический Спорт» и, толкая соседей локтями, стал искать отчет о вчерашнем матче ЦСКА — Спартак. Справа от него пожилой дядя в очках читал «Утреннюю Правду», слева от него хихикали две девчонки старшего школьного возраста. «Осторожно, двери закрываются. — сказала механическая женщина из репродуктора, — Следующая станция — Горьковская.» «Болельщики Спартака ждали этого матча с нетерпением.» — прочитал Эрик. «Не толкайся.» — недовольно пробурчал дядя в очках. «А он что?» — спросила одна девчонка у другой. «Следующая станция — Площадь Свердлова.» — настаивала женщина. «Изволь отвечать, баран, когда тебе делает замечание пожилой и заслуженный человек.» — настаивал дядя. «Свенсон открыл счет на тринадцатой минуте.» — настаивал Эрик. «А я ему говорю (хи-хи-хи!), что с дураками не танцую …» — настаивала девчонка. «Когда ты, сукин сын, еще в мамины пеленки срал, то я уже в Афганистане сражался и кровь за Родину проливал …» «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Новокузнецкая.» «Второй период обе команды начали в неполных составах …» «Хи-хи-хи! Хи-хи-хи! Хи-хи-хи-хи-хи-хи!»