Замок Ист-Линн

— Положила в платьице! — презрительно сказала она. — И это говорит восемнадцатилетняя девушка! Я-то полагала, что ты перестала носить «платьица», покинув детскую.

— Я хотела сказать «мое платье», — исправилась Изабель.

— Хотела сказать, что ты круглая дурочка, — про себя прокомментировала миссис Вейн.

Через несколько минут Изабель забыла о своих огорчениях. Сверкающие залы казались ей картинкой из сказочной страны, ибо юная душа ее была по-весеннему свежей, и пресыщение, приходящее с опытом, еще не поселилось в ней.

Да и как могла она помнить о сломанном крестике, отвечая на учтивые поклоны и внимая медоточивым речам, которые лились в ее нежное ушко?

— Привет! — воскликнул студент Оксфорда с внушительной рентой в будущем, прижимавшийся к стене, чтобы не мешать вальсирующим парам. — Я думал, ты больше не посещаешь подобные места.

— Так оно и было, — ответил кутила-аристократ, к которому он обращался. — Но сейчас я в поиске, и мне волей-неволей снова приходится бывать в них. Я полагаю, нет места скучнее танцевальной залы.

— И что же ты ищешь?

— Жену. Мой папаша приостановил мое денежное содержание и поклялся собственной бородой, что не даст ни шиллинга и не заплатит ни по одному из моих долгов, пока я не возьмусь за ум. В качестве предварительного шага к этой благой цели он настаивает на женитьбе, и вот теперь я подыскиваю себе подходящую партию, ибо дела мои обстоят гораздо хуже, чем ты можешь себе представить.

— Ну, тогда женись на новой красотке.

— Кто она?

— Леди Изабель Вейн.

— Покорнейше благодарю, — ответил граф. — Но предпочтительней иметь респектабельного тестя. У нас слишком много общего с Маунт-Северном, и мы можем в конце концов столкнуться лоб в лоб.

— Ну нельзя же иметь все сразу! Девица необыкновенно хороша собой. Я видел, как этот повеса Ливайсон увивался возле нее. Он воображает, что ни одна женщина не устоит перед ним.

— Чаще всего так оно и бывает, — последовал спокойный ответ.

— Терпеть его не могу! Он такого высокого мнения о себе, о своих вьющихся волосах, ослепительных зубах и белых руках; он безжалостен, как сова. Что это за история с миссис Чартерис, ну та, которую замяли?

— Кто знает. Ливайсон ведь скользкий, как угорь; он вышел сухим из воды, а женщины заявили, что это была вина скорее не его, а противоположной стороны. Подавляющее большинство согласилось с этой точкой зрения. Да вот он идет, и дочь Маунт-Северна с ним.

К ним приближались Фрэнсис Ливайсон и леди Изабель. Он, вероятно, в десятый раз за этот вечер, выражал сожаление по поводу злосчастного происшествия с крестиком.

— Я чувствую, что никогда не смогу искупить своей вины, — тихо говорил он, — даже искренним благоговением перед Вами в течение всей моей жизни.

Голос его был полон восхитительной неги, ласкающей слух, но опасной для сердца. Леди Изабель подняла глаза и увидела, что он не отрываясь смотрит на нее с глубочайшей нежностью, как бы говоря что-то на языке, который был еще неведом ей. Густой румянец снова вспыхнул на ее щеках, она опустила глаза и что-то еле слышно ответила.

— Берегитесь, берегитесь, юная леди Изабель, — тихо прошептал студент, когда они прошли мимо. Лживость этого человека не уступит его росту.

— Я полагаю, он мошенник, — заметил граф.

— А я знаю это наверное: мне о нем кое-что известно. Он разобьет ей сердце ради удовольствия похвастаться победой над такой красавицей, а затем безжалостно отшвырнет ее, поскольку у него самого нет сердца, которое он мог бы подарить в ответ.

— Так же, как у моей скаковой лошади, — сказал граф в заключение. — Она так прекрасна!

Глава 3

БАРБАРА ХЭЙР

Вест-Линн был городком не из последних, особенно в своих собственных глазах, хотя, не будучи промышленным центром, резиденцией епископа или хотя бы главным городом графства, отличался несколько старомодными нравами и обычаями. Горожане избирали двух членов парламента и гордились добротным крытым рынком, над которым находилась большая комната, именовавшаяся «ратушей», где встречались и занимались делами мировые судьи, а в этой местности, нелишним будет заметить, за членами магистрата графства все еще сохранялось такое название, к тому времени почти вышедшее из употребления. На восточной окраине городка находились несколько особняков местной знати, поблизости от которых стояла церковь Св. Джеда, более аристократичная (по составу прихожан), чем прочие церкви Вест-Линна. Эти дома были разбросаны на территории длиной примерно в милю, причем церковь находилась в самом оживленном месте, там, где начинались первые особняки, а еще одной милей дальше стояло чудесное поместье, называвшееся Ист-Линн.

Проезжая по дороге на коляске, можно было любоваться его зеленым холмистым парком, но именно проезжая, а не шагая пешком, ибо стена, вздымавшаяся непростительно высоко, ревниво заслоняла чудесный вид от глаз пешехода. В парке росли огромные красивые деревья, в жаркий солнечный день с равным успехом укрывавшие от солнца и человека и оленя, а огромные ворота с помещениями для привратников по сторонам, стоявшие справа от дороги, открывали доступ в парк, в глубине которого находился дом, не очень большой по сравнению с некоторыми сельскими усадьбами, но построенный, как вилла, белый и радующий глаз.

Между ранее упомянутыми дворянскими особняками и Ист-Линном на протяжении мили тянулась пустынная дорога, укрытая кронами деревьев. Одинокий дом стоял на расстоянии в четверть мили от последних особняков и трех четвертей мили от Ист-Линна. Некрасивое прямоугольное здание из красного кирпича с флюгером на крыше возвышалось слева от дороги и на некотором удалении от нее. Перед ним расстилалась ровная лужайка, а к изгороди, отделявшей его от дороги, примыкала узкая, в несколько ярдов, рощица. Пересекая лужайку, к портику из неотесанных камней вела узкая дорожка, посыпанная гравием, попасть на которую с дороги можно было, миновав узкую железную калитку.

Внутри дома посетитель попадал в большой холл с полом из плитняка, по обеим сторонам которого находились гостиные, а в центре широкая лестница, миновав которую, можно было пройти к службам, к комнатам прислуги. Это местечко, называвшееся Гроув, являлось собственностью и местом проживания Ричарда Хэйра, эсквайра, которого обычно называли судьей Хэйром. Слева от входа находилась общая гостиная, а комната справа была вечно завалена сушеной лавандой, небелеными холстами, и открывалась только в особо торжественных случаях. У судьи и миссис Хэйр было трое детей: сын и две дочери. Старшая из девочек, Анна, рано вышла замуж; младшей, Барбаре, было девятнадцать лет, а Ричард, самый старший… Впрочем, о нем мы расскажем позднее.

Итак, холодным вечером в начале мая, через несколько дней после визита м-ра Карлайла к графу Маунт-Северну, в гостиной сидела миссис Хэйр, бледная хрупкая женщина, укутанная несколькими шалями и обложившаяся многочисленными подушками; кресло ее было придвинуто к камину, в котором, правда, не горел огонь, поскольку день выдался теплым. У окна устроилась прелестная девушка, очень светленькая, белокурая, с голубыми глазами, румяной кожей и тонкими орлиными чертами лица. Она со скучающим видом перелистывала страницы книги.

— Барбара, я уверена, что уже подошло время пить чай.

— Кажется, время совсем остановилось для тебя, мама. Не прошло еще и четверти часа с тех пор, как я сказала тебе, что было только десять минут седьмого.

— Меня мучает жажда, — прошептала бедная больная женщина. — Пожалуйста, взгляни на часы еще разок, Барбара.

Барбара Хэйр встала с недовольным выражением лица, открыла дверь в холл и посмотрела на большие часы.

— До семи еще двадцать девять минут, мама. Хорошо было бы, если бы ты хоть иногда надевала часы; уже в четвертый раз после обеда ты посылаешь меня смотреть, который час.

— Но мне так хочется пить! — повторила миссис Хэйр, всхлипывая. — Ах, если бы часы уже пробили семь! — Мне до смерти хочется чаю.