Пусть говорит ветер (СИ)

Он смотрел серьезно, без малейшего намека на враждебность, и, может быть она ошибается, но где-то там, на дне этих осенних грязных луж серого взгляда — робкая искра надежды. Гермиона все еще потрясенная рассматривала бывшего таким грозным мужчину, один вид которого раньше вселял в нее неприязнь и даже страх.

Теперь вместо высокого элегантного аристократа перед ней восседала высохшая, бледная фигура, с землисто-серым лицом и испорченной кожей. Лицо его похоже на бесплодную горную породу. Серое, все в узоре ярких вен. Волосы, спадавшие когда-то по плечам лучами лунного света, сбились в бесформенный кусок пакли.

Тишина в Зале суда стояла неправдоподобная, и Гермионе казалось, будто она слышит дыхание Люциуса Малфоя: тяжелое, свистящее, простуженное в сырых подземельях.

Тем временем бесстрастный голос судьи объявил заседание открытым. Тройной удар молоточка дал ей старт на воображаемой дистанции лжи. «Странно, — думала девушка, — маги так решительно открещиваются от всего маггловского, но как похожи эти два мира».

Заседание началось, и Гермиона честно пыталась сосредоточиться на происходящем, но удавалось из рук вон плохо. Она видела лишь лица Малфоев, менявших маски выражений, в зависимости от показаний свидетелей. И тогда Гермиона задумалась о том, какого, должно быть труда, стоило Гарри организовать это слушание. Свидетели шли вереницей. Подошла и ее очередь.

Главный судья — маленький сухой, как щепка, чародей, прочитал ее имя в списке, исказив до неузнаваемости. Он, несомненно, не знал, что перед ним Гермиона Грейнджер, героиня Второй Магической Войны, а девушка встала и неуверенной походкой направилась к кафедре, чтобы ответить на вопросы.

И она не вспомнит ни одного.

Гибкий ум отличницы — Грейнджер был сосредоточен лишь на том, чтобы ответы не противоречили друг другу и банальной логике. Взгляд равнодушно следил, как самопишущее перо секретаря протоколировало ее показания. Еще она видела, как по мере ее рассказа округляются глаза Люциуса Малфоя. Он не ожидал, что та, кого он называл не ласковее, чем грязнокровка, даст показания в защиту его чести.

Суд затянулся на несколько дней, и Гермиона уже не знала на каком она свете. Она и сама записывала то, что говорила, чтобы просто не запутаться. И было бы гораздо страшнее, если бы не Гарри Поттер, лицо которого она мельком видела, выходя из зала суда. Значит, он был там и слышал все. От этого миллиарды мурашек разбегались по глади кожи, ведь никто другой так хорошо не мог знать, что она лжет. Но отчего-то присутствие друга вселяло не страх, а надежду.

Другой спасительной соломинкой был Драко. Он находил ее губы, прижимая к себе в свободном мгновении, в темноте и тесноте переходов подземелья Министерства. Она отталкивала, шипя: «Зачем так рисковать? Я и так сама не своя. Я боюсь! Умоляю, о, Драко». Но его рука нетерпеливо забиралась под мантию, щекоча-раздражая кожу, поверх резинки чулок. Эти прикосновения обещали горячую ночь, и не обманывали ее ожиданий.

За все время ни разу они не занимались любовью с таким отчаянием, будто это в последний раз. Раз за разом, они не останавливались, пока силы окончательно не покидали их. До крови и синяков, от которых не помогали уже мази и заклинания, он владел ей, а она отдавалась с таким же сумасшествием. Крики, будившие соседей по гостинице. Четыре утра. Верх бестактности. И новые стоны. Он берет — она отдается.

— Сегодня.

— Что?

— Я уверена, что сегодня примут решение.

Он поигрывает ее пальцами, рассматривая их в лунном свете. Гермиона лежит, удобно устроившись на узком плече юноши. Он проводит языком между пальцами. Сладкие. Виноград, да и только. Она вся, как диковинный фрукт. Он ведет этими мокрыми пальцами по ее лону, приоткрывая складки и вводя в нее свои. Стон, скорее боль, чем удовольствие и вслух она говорит:

— Мне уже не хочется… то есть не так. Разум хочет, тело отказывается.

— Неблагодарная Грейнджер, — смеется Драко подминая хрупкое тело под себя. Осторожно поглаживая ягодку ее клитора, он добивается, что Гермиона вновь становится влажной. Влажной, ровно настолько, чтобы продолжить. Входит осторожно и чувствует, как острая боль пронзает собственное тело. Вчера он порвал уздечку, когда искал свое удовольствие в ее узкой щелке, и даже не заметил, а теперь болело так, что он невольно поморщился.

И все же это хорошо и честно, знать, что не кончит ни она, ни он. Но приятно чуть шевелиться в ней. Она горячая, влажная, дающая спокойствие и уверенность в завтрашнем дне. Он еле двигался, засыпая прямо на ней, находясь внутри. Ее и его кровь выходила наружу, засыхая единой твердой коркой. Смешивалась его чистая кровь, с кровью магглорожденной Гермионы. Но Драко было все равно.

Горячо.

Влажно.

Уютно.

***

Ему приказано встать скрипучим старческим голосом.

— Ваша честь?

— Подсудимый, прошу Вас, встаньте для оглашения приговора.

В ушах без всяких раковин шумят океанические волны. Несутся, перегоняя друг друга, и забиваются о прибрежные скалы, шепчут рассыпающимися в пыль ракушками:

«При-го-вор».

Откуда-то издалека, прерываемый ветром, будто телеграфный код:

— А по сему решено снять все… пшшш… обвинения… пшш… и в виду… вновь открывшихся фактов снять с Люциуса Абраксаса Малфоя все пшшш… обвинения и освободить из-под стражи в зале суда…

Ветер в ушах Драко, робкий аромат свободы с примесью запахов подземелья. Руки сына ложатся на плечи отца. Чуть отстав, к ним присоединяется Нарцисса. В черных бриллиантах глаз блики.

Слезы? Радость? Все позади.

Они смотрят на застывшую на своем месте Гермиону — Люциус и Нарцисса Малфои, и только лица Драко она не видит, юноша повернулся к ней спиной.

***

Пропали без объяснения причин.

Уже полгода о Драко и его семье ничего не слышно.

Гермиона Грейнджер не привыкла плакать, и сейчас глаза ее сухи, когда петелька за петелькой, ряд за рядом, она продолжает начатое накануне вязание. Глаза слипаются, она постоянно чувствует усталость и головную боль, что ж это пройдет, у всех проходит.

Довязав еще один рядок, девушка откладывает рукоделие в корзину и, встав, походит к окну. За немытым стеклом драгоценная пора. Земля золотая, лазурь небес. Прощаются крикливые птицы с родными землями. До весны.

«До весны», — шепчет она и робко машет рукой.

Свистит забытый на плите чайник. Поддевая ногами шерстяные тапки, она бредет на кухню, тяжело переступая. Срок не так уж велик, и живот едва заметен, но она переносит беременность тяжело.

Тяжело от того, что его нет рядом, и он бежал вместе с родителями, даже не вспомнив о ней.

Злилась ли она? О, нет, нет, нет. Она, видите ли, его до сих пор любила. И призналась бы ему в этом легко, лишь тихо-тихо шепнув на ушко: «Ненавижу тебя, поганый предатель».

Сколько же раз воображение рисовало эту сцену, что вот, в вечерней тишине, она услышит стук в дверь. А на пороге он. С букетом желтых цветов. Она не будет злиться и всего лишь раз скажет: «Мерзкий хорек!!!», прежде чем заплакать на его плече.

Но дни летели, ускоряя свой ход, наглядно показывая, что он не вернется, и она перестала ждать… почти…

Уже оборвал голодной пастью ветер золото с деревьев, а оставшееся ласковая дева-Осень сняла сама. Бережно, длинными пальцами уложила их на черную, мокрую землю.

Теперь живот огромный. И маленький сын Драко шевелится в нем так, что сквозь кожу видны бугорки детских пяточек и ладошек. Это трогательно, и она так хочет показать ему это. Не навязываться, а просто показать… эти пяточки…

И она, решившись, трансгрессирует в Малфой-Мэнор.

Дом необитаем, и аккуратно заколочены ставни, похоронив в огромном роскошном гробу историю рода Малфоев. Где-то вдалеке, то ли кашляет, то ли посмеивается ворона. И ветер-ветер, сводящий с ума ветер, разметает по лицу волосы.

Гермиона опускается на колени и набирает горсть земли — родной для малыша, которого носит.

В госпитале Святого Мунго уже ставят срок родов, и ей тяжело дышать при ходьбе. Живот опустился, и теперь она не спит, не понимая, как с таким грузом можно принять мало-мальски приемлемую позу. Кровать жесткая и неудобная, не хватает мягкости его рук, чтобы укрыться в них, удобно устроиться, уткнувшись носом в бок и уснуть.