Марджори в поисках пути

Ее матери нравился Уолли, и она часто намекала, что Марджори вполне могла воспринимать его серьезно, особенно теперь, когда они оба повзрослели.

— Он, возможно, покончит с писательской глупостью, и тогда его ждет дело отца, — говорила она.

Марджори не обращала на это внимания, как и на большинство намеков своей матери, касающихся замужества.

Она чувствовала себя виноватой из-за того, что до сих пор сидела на шее у родителей. Но старалась владеть собой. Однажды, когда ее замучили просьбами пойти на танцы в храм, она кротко сказала матери, что в двадцать один год не чувствует, будто жизнь уже прошла.

— Я выйду замуж раньше, чем мне исполнится двадцать пять, мама, я тебе обещаю.

— Кто тебя торопит? Просто прежде, чем ты выйдешь замуж за мужчину, ты должна встретить его, если я не ошибаюсь.

Итак, она пошла на танцы. Там она встретила розовощекого маленького парня из общины Дартмаута. Он безумно влюбился в нее и умолял приехать к нему на зимний карнавал в феврале. Его отец был богатым владельцем фирмы, производящей печи. Миссис Моргенштерн не давала ей покоя.

— Что плохого случится, если ты поедешь в Дартмаут на недельку? Неужели замерзнешь до смерти?

— Мам, он ребенок, он почти на два года моложе меня.

— Может быть, ты познакомишься с профессором, который тебе понравится.

— Я заключу с тобой сделку, мам. Перестань изводить меня упреками насчет Морриса Шапиро, никогда больше не упоминай это имя при мне, и тогда я поеду в Дартмаут.

Мать после минутного замешательства сказала:

— Сделка.

Наступил февраль, и Марджори пришлось сдержать свое слово. Она запомнила зимний карнавал навсегда как кружащуюся галлюцинацию, в которой краснощекие пьяные мальчики и девочки в малиновых, зеленых, желтых свитерах вопили, танцевали, обнимались, неслись на санях, брели по колено в снегу; она запомнила прикосновение шерсти, мокрую прохладу снега и жжение неразбавленного виски; и ноющие мокрые ноги, замерзшие пальцы на руках и ногах, красный текущий нос и ужасно горящие глаза. Хуже всего было то, что ее впихнули в спальню вместе с дюжиной ужасно молодых девочек и она чувствовала себя чем-то между старой девой и дамой-компаньонкой. Среди этих девочек Марджори была объектом косых взглядов, шепота и хихиканья. Им в большинстве своем было около семнадцати. У них были полные груди, они бегали в очаровательном нижнем белье и разговаривали между собой с высокомерной мудростью на школьном сленге, который Марджори почти забыла. Было отвратительно. Даже и розовощекий парень понял наконец, что она страдала, и печально посадил ее на ранний поезд до Нью-Йорка. На следующий день она пошла в аптеку и почувствовала облегчение оттого, что была вместе с привлекательными двадцатилетними девушками, среди которых она все еще оставалась одной из молодых. Еще многие недели ее преследовал ужас, испытанный в общине в Дартмауте: чувство, что она, незамужняя, вдруг перешла в более старшее поколение.

Однажды утром в середине февраля Марджори была удивлена, прочитав заметку в театральных сплетнях «Нью-Йорк таймс»:

Потрясение победило обычную сдержанность Марджори. В развевающемся домашнем халате и ночной сорочке она выбежала из своей спальни на кухню.

— Мам, ты видела?

Миссис Моргенштерн подняла глаза от сковородки, на которой она жарила яйца.

— Что на этот раз?

Марджори прочитала статью вслух с оттенком триумфа в голосе. Брови матери поднялись. Она подала на стол яичницу и налила кофе.

— Ну, сядь и позавтракай, если ты не слишком взволнована, чтобы есть.

— Я вообще не взволнована, — сказала Марджори. — Но это интересно, не правда ли? Я всегда знала, что у него талант. Никто со мной не соглашался, но я к этому привыкла.

— Ты что-нибудь слышала о нем за последнее время?

— Ты же знаешь, что я вот уже год, как порвала с Ноэлем Эрманом, но я, конечно же, желаю ему всего наилучшего. Почему бы нет?

— Кто этот Питер Феррис?

— Я не знаю. Думаю, какой-то новый продюсер.

Мать взяла газету и нахмурилась над ней.

— «Принцесса Джонс», да? Хм. Ты думаешь, это будет хит?

— Я думаю, будет. Она превосходна.

— Откуда ты знаешь?

— Ноэль прочитал мне текст и познакомил меня с партитурой уже давно.

— О чем она?

Марджори помолчала. Но было что-то ободряющее в том, что она знала сюжет бродвейского шоу. Она говорила, пока ела яичницу, а мать внимательно слушала историю американской наследницы, выходящей замуж за обанкротившегося молодого принца и пытающейся реформировать сыроваренную промышленность отсталой маленькой балканской страны по образцу американской конвейерной индустрии. Через некоторое время миссис Моргенштерн начала смущаться и морщить нос. Марджори вовсю запутывала сюжетные линии. Она внезапно прервалась.

— О, невозможно пересказать музыкальное шоу. Если бы я рассказала «О тебе я пою», это бы прозвучало как безумие, а она завоевала приз Пулитцера. Это светлая, веселая, сатирическая фантазия с музыкой и танцами, вот и все.

— Ну, может быть, это для меня слишком сложно.

Марджори состроила рожицу и унесла кофе и «Таймс» в свою спальню. Она снова и снова читала несколько печатных строчек. Свое собственное имя, прочитанное в театральной колонке, едва ли заставило бы ее почувствовать большее волнение и счастье.

Она принялась набрасываться на газету каждое утро, открывая ее сразу на разделе развлечений, даже не взглянув на первую страницу. Пару недель никаких сообщений не было; потом появилась заметка, что Ноэль вернулся в город с продюсером, чтобы набрать актеров. Она в оцепенении ходила по улицам несколько следующих дней, надеясь увидеть его каждый раз, когда заворачивала за угол. Но в Нью-Йорке множество людей, и шансы двоим случайно встретиться дважды в год невысоки; она не встретила Ноэля.

Вскоре газеты начали информировать о распределении главных ролей в «Принцессе Джонс» среди актеров. Несколько ребят из аптеки пробовались для хора и на маленькие роли и, как обычно, безуспешно. Марджори мечтала пойти в театр и скромно предложить себя на пробы. Но на самом деле она была слишком мала ростом, чтобы быть актрисой в шоу, она не умела петь, не умела танцевать и знала, что в шоу нет разговорной роли, которую бы она могла сыграть. Если бы она была девушкой Ноэля, он мог бы вписать для нее несколько строчек; но это будет невероятно унизительно, чувствовала она, попытаться приползти к нему сейчас за помощью. Скорее всего, он уже связался с какой-нибудь талантливой молодой киноактрисой или актрисой театра и забыл ее. И тем лучше, убеждала себя Марджори. Она придерживалась такого мнения.

И все же ей приносило большую радость слышать в аптеке обсуждения «Принцессы Джонс», хотя о ней говорили, как и о любой другой готовящейся постановке. Некоторые из сплетниц уверяли, что это был, конечно же, сокрушительный хит и что маклеры уже скупали огромные количества билетов. Другие говорили, что это избитое, устарелое произведение, которое не продержится и недели. Такие противоречивые слухи неизбежно возникали обо всех новых шоу. Однажды утром девушка, которая пробовалась для хора, спела несколько номеров посетителям аптеки. Марджори тихо сидела в углу, от волнения по ее спине бегали мурашки, когда девушка пела знакомые слова; ожили воспоминания о бунгало Ноэля, об угасающем огне в старом камине, о запахе пива, жареных «хот-догах» и сигаретах, о Ноэле, играющем на фортепиано.