Десять мужчин

— Дорогая, ты меня слышишь?

— Да… прости, я слушаю. Ты остаешься с женой. — Мой голос звучал словно издалека, словно вовсе и не мне принадлежал.

— Думаю, так будет лучше для всех. Тебе нужно вернуться к мужу и найти другое место работы. Насчет выходного пособия я распоряжусь.

— Нет. На острове не останусь.

— В таком случае сними квартиру в Лондоне, я оплачу. Будем встречаться во время моих командировок. Если нам суждено быть вместе, нас ничто не разлучит. — Он все продумал.

Юрист позвал Дэвида, и тот вошел в каюту, сжимая в руке прозрачный конверт, набитый новенькими двадцатифунтовыми банкнотами.

— Выходное пособие за три месяца. Кроме того, мы с партнерами решили оставить тебе машину фирмы. По крайней мере, ты можешь сразу же уехать.

Он из себя выпрыгивал, лишь бы поскорее сбагрить меня со своего тонущего корабля. Как в тумане, я приняла ключи и конверт, а когда повернулась, чтобы уйти, Юрист даже не поднялся на прощанье. Дэвид проводил меня к БМВ — старой, но все равно слишком шикарной для моего настроения.

— Берегите себя. Удачи. — Дэвид смягчил штампы, с дружеским участием стиснув мое плечо, как будто надеялся влить в меня мужество.

Я села за руль машины, вдохнула ароматы кожаной обивки салона и моющих средств, тупо уставилась на серые тучи, пролившиеся дождем. Сквозь струи на лобовом стекле мне виден был причал и паром, курсирующий между материком и островом. Сигнал к отплытию стал сигналом и для меня: на следующем пароме должна быть я.

Едва съехав на землю Франции, я позвонила своей древней двоюродной тетушке, которая с радостью предложила мне кров. А потом я набрала мамин номер, точно зная, что своим звонком разобью ей сердце. «Твой муж — хороший человек. Ты пожалеешь, что ушла от него», — сказала мама. Я страшно боялась признаваться в измене, но мама уже догадалась, что дочь у нее — прелюбодейка. Пройдет немало времени, прежде чем она согласится общаться со мной или хотя бы увидеться.

Я решила поостеречься с признаниями тетушке, радушно встретившей меня на лужайке перед своим особняком совершенно несуразной архитектуры. Она долго прижимала меня, содрогающуюся от рыданий, к своему объемистому бюсту, гладила по голове, снова и снова утешая:

— Pas grave, c’est pas grave, si tu peux pas avoir des enfants [4].

Добрая душа решила, что я плачу, потому что не могу иметь детей. Благодарная даже за такое сочувствие, я не стала ее разубеждать.

Тетушка провела меня в теплую, сумрачную кухню, усадила за стол из желтой пластмассы, напротив окна с видом на пастбище. Пол на кухне был каменным, на выцветших стенах змеились трещины. Бесчисленные разномастные подставочки под яйца, заполонившие полку над столом, напоминали о тринадцати ребятишках, которым дала жизнь моя тетушка. Семья была для тетушки всем, и меньше всего она хотела услышать, что я сбежала от мужа и собираюсь подавать на развод. Но чем дольше мы говорили, тем нужнее мне самой была честность; слово за слово — и я добралась до простой, но скандальной правды. Ответ тетушки был краток и предсказуем. «Appeliez le prêtre [5]», — приказала она.

Без благословения падре в ее доме места мне не было. Слишком измученная, чтобы возражать, я позвонила святому отцу, причем подозрительная тетушка слушала разговор на кухне, по параллельному телефону. Священник согласился встретиться со мной лично, но лишь при условии, что завтра я отстою утреннюю службу. Я не стала спорить, решив, что среди прихожан меня и видно не будет, — и ошиблась. Сельская община очень тесна, любое новое лицо — событие чрезвычайное, так что я попала в центр всеобщего внимания, пока мы с тетушкой шли по проходу к семейному первому ряду. На свою беду, я к тому же была в белом сарафанчике и на добрых полметра возвышалась над остальными прихожанами, облаченными поголовно в черное.

Посреди мессы случился неожиданный зигзаг в привычном ходе событий: падре вызвал меня к кафедре. Я с опаской приблизилась к микрофону, гадая, что святой отец надумал от меня потребовать под обстрелом полусотни пар глаз. В ужасе от возможного публичного унижения, я была рада узнать, что он всего-навсего хочет услышать молитву Господа нашего на английском, пока он будет произносить ее на французском. Казалось бы, ничего сложного, но когда мы добрались до «прости нам грехи наши», мои мокрые глаза возвестили о том, что я сбилась с пути истинного.

После мессы я засомневалась, стоит ли рассчитывать на сострадание святого отца и разумно ли беседовать с ним наедине, но отказ от покаяния грозил мне отказом от тетушкиного дома. У меня не было выхода, кроме как исполнить приказ тетушки и вечером отправиться к падре.

Дверь мне открыла экономка, сухонькая и согнутая, словно деревце оливы. Кожа морщинилась складками на ее хрупких костях, верхние зубы отсутствовали. Однако двигалась она шустро, семеня впереди меня по узкому коридору, пронизывающему весь дом. Помимо костюма самурая с саблями по обе стороны, стены коридора украшали портреты детей в натуральную величину. Тетушка с гордостью сообщила мне, что святой отец объездил полмира в роли миссионера, и я отметила по-азиатски темную кожу и яркие глаза ребятишек, но, уж не знаю почему, эти снимки в игривых рамочках добавили мне смятения.

Меня провели в просторную, скупо обставленную комнату, где за японской шелковой ширмой святой отец давал урок игры на трубе. Экономка приказала мне сесть, а сама занялась ставнями, постепенно лишая комнату света, пока я не осталась в полной темноте. Хрип трубы наконец смолк, и робкий молодой голос поинтересовался, не пора ли закончить урок.

С уходом ученика внимание святого отца переключилось на меня. Первым делом он зажег настольную лампу, направив слепящий луч прямо мне в глаза, и сколько я ни щурилась, плафон остался на месте.

— La lumière est la vérité [6], — изрек святой отец.

Падре желал знать правду, и я ему добросовестно правду предоставила. Выслушав мою исповедь, он какое-то время молчал, не сводя с меня взгляда и мерно раскачиваясь взад-вперед. Затем выудил из ящика стола два листа бумаги.

— Мое собственное произведение! — гордо заявил он.

«Произведение» оказалось двумя графиками сексуального удовольствия, начертанными яркими фломастерами.

— Схема А изображает эгоистичного любовника, — сказал падре.

Красная — мужская — линия смахивала на горную вершину, почти перпендикулярно взлетая ввысь и тут же падая. Желтую — женскую — линию можно было принять за равнину без достойных упоминания холмов.

— Схема А — это твой секс с мужем, — продолжал святой отец. — А вот это… — он задохнулся от возбуждения, — это твой любовник!

Моим глазам предстал второй листок, где красная и желтая линии взмывали и низвергались в едином оргазменном экстазе.

— У меня все было совсем не так! — возразила я.

Падре не услышал. Очарованный графиками, он горел желанием в самых сладострастных деталях обсудить подтекст красно-желтых линий. Я откинулась на спинку стула, уйдя из ослепительного круга света, и закрыла глаза.

Господи. Ни на что я не гожусь. Даже священнослужителя нашла аморального и повернутого на сексе.

— Ты должна покинуть обоих. Оставайся со мной, будь моей copine [7].

Глаза падре моргнули за стеклами очков, кончик языка прошелся по растрескавшимся губам. Я вскочила на ноги — в страхе, что «дружбой» святой отец не ограничится.

— Не уходи. Ты так расстроена. Подожди, успокойся!

Я вернулась на место, сделала глубокий вдох, постаралась взять себя в руки, а падре тем временем вытащил из-под своего кресла камеру.

— Можно тебя сфотографировать? — Не дожидаясь ответа, он ослепил меня вспышкой.

Я вихрем умчалась к своей машине и на бешеной скорости полетела в объятия тетушки. За чашкой вечернего чая я пересказала ей странную беседу с почитаемым ею преподобием и намекнула, что безоговорочно верить ему, пожалуй, не стоит.