Конец игры (СИ)

Впрочем, им давно уже приходилось понимать друг друга без слов. Потому что когда они открывали рот, то несли обычно такое, что хоть святых выноси! Нет, внешне всё благопристойно, но глупо-то как!

Увидев идиллическую картину, доктор Милц заулыбался в усы, снял запотевшие очки, чтобы протереть, вот только тереть стал почему-то глаза.

- А вот и вы, Яков Платоныч! Рад видеть, хоть и не в добром здравии!

Штольман послал взгляд Коробейникову, но взгляд это был вполовину не таким свирепым, как мог быть. Тоже благодарить Анну Викторовну?

- Проходите, господа, чай пить будем, - приветливо позвала Анна, словно давно была в этом доме хозяйкой.

- Непременно, - отвечал доктор. – Вот только раны ЯкПлатоныча осмотрю.

Штольман улыбнулся:

- От анатома не скроешь. И всё же, как вы узнали, доктор?

- Да по тому, как вы двигаетесь, голубчик. Вон как вас повело на левый бок. Показывайте, что у вас там, не стесняйтесь.

Пока осматривал, на столе сами собой появились свежие ватрушки, хоть Анна Викторовна за двери вроде и не выходила. Пахло восхитительно. Антон вдруг вспомнил, что не ел весь день. А еще на столе было вишнёвое варенье – его любимое. На ум вдруг пришёл рыжий батюшка, что служил в церкви Николы-на-Росстанях. Ездил однажды туда Антон по служебной надобности, а вернулся с баночкой варенья, долго потом в управлении лакомился. Штольман смотрел, аки змий: завидовал, но попробовать не просил. К тому же, кажется, тогда опять Анна Викторовна пришла, а это начальнику слаще варенья. И горше хрену. Как-то это у них одновременно получалось.

И с чего вдруг отец Василий вспомнился? Хороший батюшка - домовитый, добрый, благостный. Хоть и венчал увозом.

Доктор, закончив перевязку, мыл руки в гостиной и улыбался.

- Ну, ЯкПлатоныч, считайте, что вам повезло. Рана не опасная и не загноилась за всё время. Но я бы на вашем месте уезжать повременил, пока затянется. Завтра снова зайду повязки сменить, а вы уж лежите, не напрягайтесь. Спасибо, Анна Викторовна, голубушка! – сказал он, принимая чашку с чаем.

Коробейников тоже сел и уже вовсю уминал ватрушку. А больше стульев в маленькой гостиной не было. Анна похлопотала около них, а потом налила чашку и понесла к оттоманке, да сама там и устроилась. Штольман ради такого случая вскочил бодренько, хоть доктор и не советовал резких движений.

Пустовато тут было. Не для жизни квартирка. Для жизни что-то другое подыскать надо будет.

А еще – съездить в церковь Николы-на-Росстанях. С батюшкой поговорить.

***

У Виктора Иваныча Миронова опять прихватывало сердце. Маше он не признался – ни к чему, да и хватает ей волнений в последнее-то время. А больше и некому было. Брат снова обретался в Парижах. Золовку Миронов-старший тоже переносил с трудом. Прежде Аня, конечно, распознала бы его состояние. Благословил Господь дочкой, только почему же он дочке-то счастья не дал?

В дни, последовавшие за исчезновением Штольмана, Анна была сама не своя. А уж пуще всего пугала, когда сидела в гостиной с тихой улыбкой – повзрослевшая враз на десять лет, словно знающая что-то такое, о чём они – счастливые родители – и не догадывались. Не было больше живой, непоседливой Ани, и отец тосковал по ней. Хоть и красива стала новая Анна какой-то невозможной, пронзительной красотой, которой может наделить женщину только истинная любовь.

В ночь после Рождества что-то переменилось в ней, и она стала почти прежней, словно обрела какую-то надежду. Умчалась чуть свет в участок, вернулась затемно – задумчивая. А утром следующего дня зашла к нему в кабинет и сообщила, что уезжает в Петербург. Виктор Иванович не спросил, зачем. И так ясно было – искать Штольмана. Полицмейстер Трегубов упоминал, что важный чин, приехавший из столицы, приглашал Анну консультировать едва ли не Государя Императора, а взамен обещал поспособствовать в поисках пропавшего. Аня о том предложении ничего не говорила, но, видимо, решила его принять, да так срочно, будто известие получила. Может, оно и так. Лишь бы она снова двигалась, надеялась, жила.

Сердце болело за дочку. Теперь, по зрелом размышлении Миронов понять не мог, чем же так не полюбился им Штольман, почему казался неподходящим для Анны. Репутация? Так сплетни о нём впереди паровоза бежали, а на поверку все полтора года в Затонске о Штольмане не знали ничего худого. Добра же сделать он успел немало, и семье Мироновых в том числе.

Казался ли неподходящей партией - что полицейский чиновник? А чего о том думать, коли с первого дня проявил он себя человеком чести. Или они в глубине души боялись того, что служба его опасная, и Анну туда, как магнитом тянет? А будь он армейским офицером, опасность меньше была бы? Или почёту больше? Против поручика Шумского они ничего не имели.

Или думали, что Анна не всерьёз увлеклась таинственным взрослым мужчиной, столичным сыщиком, и это скоро пройдёт?

Теперь предубеждение казалось глупым, а чувства Анны – такими настоящими, что появись Штольман сейчас, Виктор Иванович, не задумываясь, подал бы ему руку и намекнул, что в доме давно ждут сватов.

Но судьба всё решила сама, и оставалось только радоваться, что Аня уехала накануне, не получив страшной вести.

С утра появился Ребушинский, которого Виктор Иваныч терпеть не мог, а уж после тех пасквилей на Анну, которыми он щелкопёра при всех в трактире кормил, и вовсе переносить перестал. Ребушинский с тех пор его законно боялся, однако же, примчался в дом чуть свет, пыхтя, как самовар, и потея, несмотря на сильный мороз.

- Штольмана нашли! – торопясь, поведал он. – Мёртвого. В лесу.

- Что вы мелете? – возмутился Виктор Иванович, решительно оттолкнул журналиста и пошёл одеваться. Правду сказать могли только в полицейском участке.

В участке не было ни Трегубова, ни Коробейникова, а городовые маялись и прятали глаза. Виктор Иваныч знал за собой офицерскую горячность, всегда себя в руках старался держать, но тут снова, как в случае с Ребушинским, сорвался:

- Я имею право знать, что случилось с женихом моей дочери!

Вырвалось само, а потом он понял, что всё правильно. Анна была так откровенна в своих переживаниях, что о них должен был судачить весь город. Почему-то, однако, дурные слухи на эту тему не ходили. Чувства Штольмана, старательно скрываемые, и всё же известные всем вокруг, словно защитили Анну от пересудов, утвердив, что она - даже не обручённая – суждена только ему. И сейчас Виктор Иванович перед всем миром наделил его статусом, который оправдывал всё происходившее между его дочерью и сыщиком.

Когда городовые уже не знали, куда им деваться от его напора, в управлении появились разом полицмейстер и помощник следователя. Миронов взмолился:

- Николай Васильевич! Никто мне сказать не хочет! Что случилось со Штольманом? Правда ли, что убит?

Трегубов вздохнул, одёрнул мундир и по-военному выпрямился:

- Погиб. – отчеканил он. – Убит при исполнении врагами Отечества.

Виктор Иванович нащупал спинку стула и сел, не глядя. Хорошо, что Анна не знает.

А если знает? Духи ей сообщили уже?

Коробейников поднёс воды, но глаза старательно прятал.

Видя потрясение Миронова, Николай Васильевич смягчился, присел рядом, пригорюнился, утратив суровость.

- Вот ведь как, Виктор Иваныч. Нету больше нашего героя. Анна-то Викторовна не знает ещё?

- Не знает. Вчера еще уехала в Петербург.

- Оно и к лучшему, - вздохнул полицмейстер. – Вы уж завтра на похороны приходите.

Миронов молча кивнул. Предстояло отдать долг уважения несбывшемуся зятю. Как бы то ни было, о его судьбе Виктор Иванович жалел.

Дома известие вызвало переполох. Маша расплакалась, потом велела принести пустырнику и всё приговаривала: