Мое побережье (СИ)

Таких, которые постепенно усмиряются лишь через час, но, стоит усесться в горячей ванне и случайно подумать не о том, как они вернулись вновь с удвоенной силой.

Таких, которые не прекращаются даже поздним вечером, когда, казалось бы, из организма уже просто нечего выдавливать. И тем больнее было задыхаться в не находящем выхода плаче, даже не думая о нем, а просто… просто.

Под подушкой зажужжал телефон. Сердце свинцовыми ударами залупило в ребра, стоило экрану засветиться коротким: «Тони».

Не слышать его слов. Не понимать их смысла.

Только — голос. Говорящий тут же вылетающие из головы фразы, полные откровенного бреда, одновременно нужного, как воздух, и убийственно вздорного.

Что-то, вроде чуши, что он не будет на меня злиться, если я увлекусь кем-то другим в колледже, и не хочет, чтобы я слепо цеплялась за, быть может, совсем бессмысленные надежды. А я, кажется, только и могла твердить, как ненормальную мантру, обещания о том, что буду его ждать. Захлебываясь слезами. Не в состоянии внять его просьбам я-прошу-тебя-пожалуйста-не-плачь.

И выжигающая боль постепенно усмирялась. Наверное, потому как больше нечего было жечь. Остались только пепелища, щедро политые звуками его дурацких успокоений.

Он наказал поставить на телефоне заметку-напоминание с датой, когда следовало бы ждать его приезда. Не знаю, соображал ли он сам, что несет, но этот спокойный и одновременно обеспокоенный голос постепенно приводил рассудок в порядок. Воистину: такой бред, которому бы я моментально вняла в изможденном состоянии, мог придумать только он. Но уловка сработала.

Потому что подарила на время — то самое, необходимое, дабы стереть с опухших глаз горячую влагу и сделать относительно спокойный, не судорожный вдох — веру в какое-то будущее.

То самое. Которое нам не светило.

Приказ ложиться спать звучал почти привычно. А я почти была готова послушно повиноваться.

Непривычным было только осознание, что завтра утром уже ничего не будет, как прежде.

Снежок мирно раздувал усы в крутящемся кресле, не обремененный никакими житейскими тревогами.

Рассредоточенный взгляд скользнул по рамке на одной из полок книжного шкафа, в которой ютилась старая фотография. Беспечное лето.

Привязанность тела, привычка души с глазами цвета горячего шоколада. Воплощение безрассудной дерзости, в котором любишь все, что другие ненавидят. Рожденный под звездой свободы.

И я — по-настоящему счастливая.

Комментарий к 20.

«The Subways — The Rock’n’Roll Queen».

========== Эпилог ==========

У каждого человека на Земле есть свои тайные, маленькие слабости.

И, быть может, даже у великих богов.

«Стоп! — рыжая макушка упрямо маячила в поле доступной видимости, вызывая самые противоречивые чувства. Минуту, чувства? Тони бы злобно фыркнул, если бы не был так занят этим гребаным воплощением честолюбивости, при одном взгляде на которое каждая клеточка в теле разбухала от желания приложить. Так, чтобы нос хрустнул. И сердце бы пустилось в дикую, адскую пляску восторга, подпитываемого адреналином, от зрелища, как… — Стоп, я говорю!»

Сколько раз его здравый смысл вопил этим самым голосом? Сколько раз назойливо маячил призрак девчонки в парке, кажущейся на размер больше надобного из-за субтильного телосложения, и с целой коллекцией разномастных колготок на все случаи жизни?

Тони мог ответить на этот вопрос: столько, сколько не перечесть.

Пытался перекричать гремящие мотивы клубной музыки, в то время как сама его обладательница едва держалась на ногах; сочился предупреждением из-за спины, пока он стягивал проклятые колготки и честно пытался думать о разбитой коленке, а не о том, что ее ноги, ее гребаные-гори-они-в-аду ноги, так близко, такие… голые.

И она. Такая безвольная. Только, черт ее дери, протяни руку.

Выступал идеальным дополнением испуганно распахнутым глазам, когда губы разомкнулись с влажным звуком разорвавшегося поцелуя. Неверящим.

Провались ты со своими чертовыми глазами.

«Не лезь, — и он честно пытается не смотреть в них, ибо знает, что увидит на дне голубых радужек ничем не прикрытое, бьющее по нервам разочарование.

Она расстроена, и виноват, как всегда, в этом он».

Вот оно ему было надо — ввязываться в перепалку с Роджерсом? Этим самым фееричным придурком на свете, которого он когда-либо знал, Роджерсом.

На это у Тони тоже имелся ответ: надо. Спор ради спора — отдельный, извращенный вид искусства, жизненно необходимый ему для эмоциональной встряски.

Иначе он просто загнется от скуки. С головой потонет в этом паршивом синем океане, потому что глаза Поттс вместе с отрезвляющим водоворотом эмоций высасывают из него всю душу. Крючком ловкой удочки вытягивают через глотку избитый, больной орган, из последних сил качающий кровь.

«Ты ведешь себя, как варвар!»

Тони с этим полностью согласен. Потому что в нем не остается ничего человеческого — только тупые, животные инстинкты, когда этот порнографический сарафан слетает с узких плеч.

Что она с ним делала. Что эта глупая, ненормальная, абсолютно сумасшедшая девчонка творила, когда говорила эти стучащие по мозгам слова. Звенящим набатом. Выбивающие последние мысли, утягивающие на самое дно, откуда, кажется, даже дороги обратной не было.

Ощущение маленькой груди под подушечками пальцев, и стук сердца прямо в ладонь. Она перебрала — в сбившемся дыхании четко ощущаются нотки алкоголя. Иначе бы ее здесь уже след простыл. Иначе…

Все должно было быть иначе.

Возбуждение нездоровое и полубезумное, но и пусть. Она задохнулась — Тони почувствовал губами судорожное движение разгоряченной кожи шеи, заводясь еще больше от ощущений, как ее ноги с силой стискивают его бедра. Пусть к утру расцветет засос. Чтобы все видели. Чтобы она поправляла свои прекрасные мягкие волосы, отчаянно краснела, прикрывая потемневший участок кожи, и вспоминала.

Вспоминала, как терлась об него на этой кровати, словно делала это каждый день.

Как заведенная.

И из губ едва не вырывается какая-нибудь идиотская чертовщина, вроде бесконтрольного: «ты узкая, как девственница», но Тони вовремя успевает себя заткнуть, пока задвинутый на последний план мозг жалобно выкрикивает, что он кретин.

Невинная.

Сколько их было у него? Не так много, на самом деле. Но ни перед кем он не желал опозориться так отчаянно, и ни с кем не ехала крыша настолько, что все в конечном итоге полетело псу под хвост.

Ее слезы душили. Разрывали на желание разбиться головой о стену и желание оказаться глубоко в ней, точно полоумному, не думая.

Сжимать выпирающие ребра. И в голове — ни одной адекватной мысли.

В какой заднице исчезли все его умения и навыки, в которых он всегда был уверен?

Хотелось лишь провалиться сквозь землю.

По возможности — не смотреть ей в глаза, протягивая проклятый желтый сарафан. Худые руки стыдливо прижимали к обнаженной груди клочок ткани. Взгляд не сразу уцепился за размазавшуюся по бедру кровь.

Точно морской бой.

Ранил.

И тот, последний вечер: стоны, шепот, рваные всхлипы. Никогда — Тони мог поклясться — никогда в своей чертовой жизни он не слышал таких идеальных звуков. Ее тонкие руки зарывались в его волосы, прижимая к себе, а припухшие губы шептали какую-то горячую чушь, сводя с ума.

Выгибается, широко раскрывает свой потрясающий маленький рот, о чем-то его просит и вытягивается вдоль кровати, открывая обзор на безостановочно движущееся, упругое горло под тонкой кожей шеи. Натянутая, как струна. Бессильно цепляется за подвернувшиеся края подушки и тихо стонет — так, что звук физически бьет по мозгам, и Тони чувствует, как сильно напрягаются тугие стенки под подушечками пальцев.

Коленки сжимают его бока почти до боли. Пеппер подходит к этому краю молча — беззвучно задыхаясь, вздрагивая всем телом.

«Тони, — он не слышит, как губы произносят имя, но крошечного движения достаточно, чтобы смысл дошел до того, как его оглушил собственный стон, и звенящая темнота тяжелым шаром прокатилась внутри черепной коробки».