Лунные пряхи

Легкий ветерок, овевавший прибрежную полосу, теперь пробрался во внутренние части острова, и у мостика через речку стало восхитительно прохладно. Мы поднимались вдоль реки, по той самой тропинке, по которой я шла вчера.

Продвигались мы очень медленно. Франсис, как я и ожидала, пришла в восторг от всего увиденного. Сахарный тростник, густо покрывавший склоны канав и таинственно, завораживающе шелестевший; пара горлиц, взлетевших вдруг с полянки цветущих дынь; сойка, такая яркая и весело щебечущая; гнездо скалистых поползней, которое я обнаружила на разрушенной стене… А цветы… Вскоре она перестала восторженно восклицать, а еще немного погодя сумела побороть подсознательное ощущение, что нельзя даже дотрагиваться — не говоря уже о том, чтобы сорвать, эти светло-лиловые анемоны с ярко-фиолетовыми серединками, миниатюрные ноготки и маргаритки — пурпурные, желтые и белые… Франсис была в экстазе, меня тоже радовало ее восхищение (ведь Греция была — так мне нравилось думать — моей страной, и я знакомила с ней Франсис). Так мы потихоньку добрались до верхнего плоскогорья с его полями и ветряными мельницами, и только тут я нашла время вспомнить о своих вчерашних заботах.

На полях работали всего несколько человек. Какой-то мужчина вместе с женой обрабатывал землю примитивными ручными мотыгами, шагая по обе стороны грядки с бобами. На другом поле возле траншеи стоял ослик, терпеливо ожидая своего хозяина. Еще дальше какой-то ребенок сидел на бугорке рядом с небольшим островком нескошенной травы и наблюдал за своим маленьким стадом, состоявшим из четырех коз, двух свиней и овцы с ягненком.

Мы сошли с главной дороги и стали пробираться по узеньким тропкам, протоптанным между полями, часто останавливаясь, — Франсис то и дело хваталась за камеру. Все вокруг радовало глаз: ребенок-пастушок, животные, мужчины, занятые своей работой, даже простиравшееся вдаль плоскогорье и скала над ним, оживляемые вертящимися крыльями ветряных мельниц. Мельницы — а их насчитывалось несколько дюжин — были разбросаны по всему плоскогорью: скелетоподобные металлические конструкции, похожие на маленькие пилоны; сами по себе уродливые, но сейчас, с белыми парусиновыми крыльями, расправленными и приведенными в движение утренним бризом, они казались чарующе прелестными, словно гигантские маргаритки, кружащиеся на ветру и наполняющие жаркое утро дыханием прохлады и журчанием падающей воды.

Потом Франсис нашла ирисы.

Точно такие же я видела чуть выше на склоне горы, крохотные ирисы высотой в три дюйма, лиловые, бронзовые и золотистые; они пробивались из-под выжженной солнцем, затвердевшей земли, бесплодной, как огнеупорная глина. Они росли на каменистых насыпях, на утоптанной тропинке, на сухих оконечностях бобовых полей и густо облепили, словно бабочки, стены ветряной мельницы.

Последняя, к счастью, оказалась не безобразной железной конструкцией, а настоящей мельницей — таких здесь было всего две. Основательное строение конической формы, очень сходное с привычными для нас ветряными мельницами, с тростниковой крышей и десятью холщовыми крыльями. Крылья эти, совсем не похожие на те, что у водяных мельниц, сейчас обвисли вдоль своих спиц, но эта бездействующая мельница с полукруглым входом, ослепительно белая, была очень красива. Ирисы, местами смятые и затоптанные, густой порослью окружали ее, а прямо у порога кустились алые гладиолусы. Позади белой мельницы теснились лимонные рощи, окаймлявшие плоскогорье, а за ними возвышались серебристые склоны горы Дикты.

Бормоча какие-то непонятные ругательства, Франсис снова потянулась к своей кинокамере.

— Бог мой, какая жалость, что я не захватила с собой пять миль пленки вместо несчастных пятисот футов! Почему ты не сказала мне, что даже пыль в этой стране так чертовски фотогенична! Если б только было какое-нибудь движение! Почему крылья не крутятся?

— Это же мельница. Владельцы запускают ее, когда кто-нибудь нанимает их, чтобы перемолоть зерно. В каждом селении имеются две-три мельницы, чтобы всех обслужить.

— А, понятно. Ладно, слушай, войди-ка ты сама в кадр и… ой, вот так удача, появилась крестьянка, прямо как по заказу…

Все это время дверь мельницы была наполовину открыта. Теперь она распахнулась пошире, и оттуда вышла гречанка во всем черном и с дешевой хозяйственной сумкой в руках. Она повернулась, чтобы закрыть дверь, потом увидела нас и внезапно застыла на месте, по-прежнему держась рукой за большой старомодный ключ, торчащий из замочной скважины.

Кинокамера Франсис продолжала беззаботно стрекотать, но сердце мое учащенно забилось, а ладони вспотели.

В голове мелькнула мысль: если я скажу сейчас Франсис, что это Софья, то придем в смятение мы обе, а так только я одна. Пусть хотя бы Франсис ведет себя естественно…

Камера замолчала. Франсис опустила ее, помахала рукой и улыбнулась Софье, та же стояла словно окаменев и не сводила с нас пристального взгляда, все так же протянув руку к двери.

— Никола, пойди и скажи ей, что это кино, ладно? Пусть не позирует — мне, наоборот, надо, чтобы она двигалась. Попроси ее, если она не против. И сама тоже войди в кадр, ну пожалуйста, — хочу запечатлеть твое бирюзовое платьице рядом с гладиолусами. Просто подойди к ней и о чем-нибудь заговори. О чем угодно.

Ну да, просто подойти к ней и о чем-нибудь заговорить. Чего проще! Например: «Софья, ты спрятала Колина Лэнгли в этой мельнице?» Вопросик что надо.

Я судорожно сглотнула, тайком вытерла платком взмокшие ладони и довольно спокойно сказала:

— Я попрошу ее показать мне мельницу изнутри. У тебя получатся удачные кадры — запечатлеешь нас входящими в эту темную арку.

И я пересекла полянку ирисов, чтобы поздороваться с Софьей.

…Франсис до сих пор хранит эту пленку. Из множества пленок, запечатлевших меня, она единственная, где я двигаюсь и веду себя, словно напрочь позабыв про съемку. Как правило, я деревенею и смущаюсь перед камерой. Здесь же я совершенно не думала о Франсис и ее фильме, а только о женщине, неподвижно стоявшей под яркими лучами солнца рядом с полуоткрытой дверью. Это очень эффектные кадры, но я не люблю их смотреть. Тот день до сих пор вызывает у меня тягостные воспоминания…

Наконец я пробралась сквозь заросли ирисов и улыбнулась.

— Доброе утро, кирия. Надеюсь, вы не против того, чтобы сняться в кино? Это моя кузина, она большая умница и очень хочет запечатлеть вас и мельницу. Это ваша мельница?

— Да, — ответила Софья и нервно облизнула губы.

Потом она отвесила полупоклон Франсис, а та, в свою очередь, помахала рукой в знак приветствия и прокричала: «Как поживаете?» По-видимому, обе они решили, что знакомство состоялось.

— Это кино. — Голос мой звучал напряженно и сдавленно, пришлось прочистить горло. — Она хочет, чтоб мы с вами постояли тут и немного поболтали… вон, слышите, камера снова заработала… а потом, может быть, войдем внутрь мельницы.

— Войдем… внутрь мельницы?

— Если вы не против. Понимаете, для кино ведь нужно, чтоб было движение. Ну как, можно?

В течение долгой, невыносимо томительной минуты я считала, что она собирается отказать, но затем она решительно взялась за дверь и широко распахнула ее. Склонив голову, она знаком пригласила меня войти. Движение это было исполнено большого достоинства, и я услышала, как Франсис негромко удовлетворенно хрюкнула, когда камера запечатлела это.

Я перешагнула через единственную ступеньку и вошла внутрь мельницы.

Прямо за порогом начиналась каменная винтовая лестница, ведущая наверх. У ее основания на земле стояли мешки с зерном и валялась целая куча тростника для починки крыши. Возле стены размещались инструменты: грубо сделанная мотыга, лопата, нечто вроде бороны и моток веревки. На гвозде висело решето.

Мне не было слышно, работает ли кинокамера. Софья стояла прямо позади меня. Я взглянула на спираль лестницы.

— Можно мне пройти наверх? — Произнося это, я уже успела подняться на две ступеньки и, лишь занеся ногу над третьей, остановилась и оглянулась на нее. — Я всегда мечтала побывать внутри мельницы, но единственная мельница, которую мне довелось осмотреть, была заброшенной. Это было на Паросе…