Стриптиз в кино

Маму вообще-то раздражает эта игра, но она сдерживает раздражение, потому что чувствует, что нужна отцу. Отец потягивает свое кьянти, мать следит за номерами для них обоих. Она тоже позволяет себе выпить вина — маленький бокал, когда уже окончена игра, когда начинает играть оркестр и все танцуют. Она ужасно любит танцы, но у нее не хватает смелости танцевать так, как она может…

Я продолжала стоять у телефонного аппарата с трубкой в руке, рисуя в воображении, как они сейчас танцуют. Как отец — высокий, еще очень крепкий, обнимает ма своими ручищами, и делает это удивительно нежно, что вообще-то на него не похоже, так как он весьма суровый, даже резкий человек. А она почти утыкается головой в ямку на его плече и что-то шепчет ему, какие-то свои маленькие домашние тайны — о себе, обо всех нас. И, судя по выражению отцовского лица, ее слова нисколько не действуют ему на нервы, а, напротив, успокаивают — глаза у него наполовину закрыты, на губах легкая улыбка. Он внимательно слушает.

В клубе “Сыновья Италии” их никто не беспокоит в эти минуты — моих па и ма, когда они медленно танцуют; даже обычно шумные приятели отца умолкают. Это время молчаливого контакта между ними и отцом: они как бы соглашаются с ним, принимают правила его игры и тоже ненадолго перестают ворчать на своих благоверных. Быть может, кто-то из них даже пытается пересмотреть в эти мгновения свои отношения в семье и дает себе слово стать добрее, мягче. И наверное, все завидуют моим родителям, когда видят, как те любят друг друга…

Я все еще стояла, держа трубку возле уха, и слезы катились у меня по щекам: я так соскучилась по дому, по родным, что хотелось умереть.

И тут я сообразила, что автоответчик продолжал работать и записывал мое неровное дыхание, слезы. Мой нервный срыв. И я сказала:

— Я… все нормально, ма… Я люблю тебя. И очень хочу с тобой поговорить…

В трубке раздался щелчок, и вдруг я услышала мужской голос. Это был голос моего старшего брата Фрэнсиса.

— Кьяра, — сказал он с тревогой, — у тебя что-то случилось? Матери нет дома.

Фрэнсис был слеплен из того же материала, что отец: твердый как камень — зубы сломаешь. И тоже пожарный. Но он почувствовал мое состояние.

— Привет, Фрэнсис, — сказала я еще со слезами в голосе. — У меня все в норме. — От этого невинного вранья стало еще хуже, и я снова заревела в три ручья.

— Скажи, что с тобой, сестричка? — закричал он.

— Ничего… ничего. Извини, Фрэнсис. Просто вдруг расклеилась. Бывает, сам знаешь.

Он, видимо, не очень знал, потому что спросил в лоб:

— Тебя кто-то обидел? Ты опять в беде?

Опять… Он, конечно, в первую очередь имел в виду то событие, связанное с “холостяком” Тони, после которого я — уехала из дома, из Филадельфии. А кроме того, он был уверен: я вообще живу под постоянной угрозой. Брат ненавидел мою работу, и все попытки объяснить ему, что, с моей точки зрения, в ней нет ничего оскорбительного, успеха не имели. Сестра-стриптизерша — эти слова звучали для него омерзительно, он не хотел видеть за ними просто еще один вид работы, приносящей к тому же неплохой доход.

— Нет, Фрэнсис, — повторила я. — Ничего серьезного. Просто кое-какие личные проблемы.

— Опять двадцать пять! — проворчал он. — Надеюсь, этот тип не колотит тебя? А не мешало бы!

— Фрэнсис, ты не забыл, что я уже взрослая? — Он ничего не ответил — то ли не хотел, то ли не знал ответа. — Фрэнсис, — повторила я, — передай маме, что я звонила. Просто скажи, больше ничего. И спасибо за внимание, как говорят ораторы.

Я повесила трубку. Это было не слишком вежливо — так обрывать разговор, но у меня уже больше не оставалось сил думать о родном доме, о любви. Тем более говорить об этом. Позвоню ему завтра, извинюсь, если надо…

— Кьяра! Твой номер следующий! — услышала я голос Рыжика и обрадовалась возможности переключить свои мысли и эмоции.

Что ж, если мне фатально не везет в любви, буду танцевать и танцевать, и разыгрывать женщину-вамп, и соблазнять, и принимать соответствующие позы. И зарабатывать на жизнь.

Я помчалась к своему стулу и зеркалу, отвоеванным у заезжей нахалки, а по пути достала из шкафчика костюм по названием “Джейн в джунглях”. Из зеркала на меня глядело распухшее от слез лицо с размазанной косметикой. Я молниеносно навела порядок, пригладила и подколола волосы, переоделась и появилась на сцене, как раз когда ди-джей включил мою выходную песенку.

— С тобой все в порядке, Кьяра? — успел спросить меня режиссер.

Он уже не в первый раз проявлял заботу, и я с благодарностью чмокнула его в щеку, от чего парень покраснел как рак и добавил, что может поговорить с Винсентом, чтобы тот отпустил меня домой пораньше.

— Спасибо, не надо, — сказала я и чмокнула его в другую щеку, что он перенес уже намного спокойнее. Недаром говорят: человек такое животное, которое ко многому привыкает, и довольно быстро. Даже к унижениям и убийствам.

И вот я уже не думала ни о чем, кроме музыки, под которую танцевала, но, впрочем, обращала внимание на всех новеньких и стареньких зрителей и по привычке мысленно определяла, как себя поведет тот или другой из них. Так же по привычке безразлично-зазывно улыбалась, с наигранным интересом всматривалась в их лица… В общем, обычная рутина. Только сейчас она казалась мне более докучной, чем всегда. Просто невмоготу…

Красавчик Алонцо Барбони по-прежнему сидел за своим столиком, но вид у него был злой, неприветливый рядом с ним Барри Змей, наш агент. Какие у них могут быть дела? Барри больше слушал, что говорил собеседник, порой вставляя одно-два слова и делая при этом жест рукой, как бы желая сказать: “Ну что я могу поделать? ” Или: “Это все, о чем может идти разговор”.

Алонцо говорил очень тихо, наклонившись, не сводя глаз с собеседника. На лбу у итальянца пульсировала вена, лицо раскраснелось. Эти подробности я заметила, когда танцевала вблизи их столика, но приходилось все время двигаться по сцене, потому я не могла уловить ни слова.

Не заметила я, и как Барри ушел. Алонцо откинулся на спинку стула, лицо у него разгладилось, но он смотрел в пространство и, кажется, даже не видел меня. Потом полез в карман, достал сотовый телефон. Поговорил очень коротко, после чего поднялся и вышел из зала.

Рыжик выполнил свое обещание. Когда я оказалась за кулисами, ко мне подошел Винсент, лицо жутко участливое, голос тоже — и то, и другое идет ему как корове седло, — и сказал:

— Послушай, Кьяра, ты, похоже, устала. Тебе наверняка еще нельзя выступать. Напрасно я выпустил тебя на сцену. Доведешь себя до того, что совсем сляжешь… Знаешь что? Отправляйся-ка домой и отдыхай целую неделю.

Я пристально посмотрела на босса. Не может быть, чтобы в нем говорило искреннее участие. Тогда что?

— Допустим, Винсент, — ответила я, — что я сделаю недельный перерыв. О’кей. А ты тем временем напишешь имя Фрости Лике большими буквами на афише и повесишь у входа. Верно? Но она не тянет, Винсент. Хотя главное даже не это. Допустим, она не хуже меня. Но ей нельзя доверять. Что-то в ней. а точнее, за ней такое… Не могу объяснить, только чутье мне подсказывает, она червивая, эта Фрости… Что-то не так. Впрочем, вам с Барри виднее.

Винсент подошел ко мне ближе, я почувствовала запах пота.

— Кьяра, — произнес он с нажимом, — я занимаюсь этим бизнесом не первый день и давно уже в нем не девственник. Я беру Фрости на себя и сам разберусь с ней. А у тебя сейчас своя забота. Я говорю о той, которую ты взяла на себя по поводу убийства. Кстати, есть что-нибудь новенькое?

Я покачала головой.

— Вот видишь. Плохо. Надо жать на все железки. С завтрашнего дня и целую неделю занимайся только этим…

Между прочим, хочу тебе сказать, Джон Нейлор заявился сюда не только поздороваться с тобой. Он успел перемолвиться словечком с Марлой. Сказал, что думает вскоре предъявить обвинение.

— Полицейские штучки! — фыркнула я. — Давит, чтобы запугать. У них ничего на нее нет.

— Все равно ей не позавидуешь, — резюмировал Винсент. — Она как сосиска в хот-доге: с одной стороны этот кретин Рикки, с другой — копы наседают. С ней почти истерика была, я даже отпустил ее домой.