Снег как пепел

Держа поводья в одной руке, другую я крепко прижимаю к животу. Завтра на нем останется синяк размером со шкатулку. Знак геройства Миры — первого солдата, вернувшего половинку винтерианского накопителя. Меня переполняет гордость, и я удерживаю это чувство так же крепко, как сжимаю шкатулку. Лошадь делает очередной поворот, и мы вылетаем из тоннеля на улицу. Прохладный свежий воздух вызывает у меня улыбку, и я пришпориваю коня — быстрее, быстрее! Мы еще не свободны.

Мы всего в нескольких секундах от северных ворот Лайнии, когда выставленный возле них патруль осознает, что что-то произошло. Охранники хватаются за рычаг, приводящий в действие железную решетку, чтобы опустить ее и перекрыть мне выход. Поздно! Лошадь делает рывок, и мы проносимся мимо солдат. Я бросаю взгляд на охранника, остановившего меня у ворот. Он узнает меня, и его глаза в ужасе расширяются. Пересекая мост через Фений, я срываю с головы черную шапку. Мои белые волосы развеваются на ветру живой вьюгой: ослепительно-белое напоминание, что они поработили не всех винтерианцев. Часть из нас еще жива. Часть из нас еще свободна.

И часть из нас на половинку медальона близка к тому, чтобы вернуть свое королевство.

5

Я добираюсь до лагеря за два дня, изредка останавливаясь на получасовую передышку. Я убеждаю себя в том, что не вижу Финна впереди не потому, что ему не удалось выбраться из Лайнии, а потому, что он гнал свою лошадь так же отчаянно, как я, и доехал до лагеря раньше. Спрыгнув со взмыленного бедняги коня, я отвожу его к ручью. Он пьет воду так, будто ничего вкуснее в жизни не пробовал. Я перепрыгиваю через ручей и поднимаюсь на холм. Высокая трава прерий туго обтекает мои бедра. Там, под чистыми голубыми небесами, разбит наш лагерь. Я словно никогда не покидала его.

В загоне стоит лошадь с золотой меткой «Л» — Финн благополучно вернулся. Расслабившись, я глубоко вдыхаю аромат земли и высушенной солнцем травы. Спокойствие этого лагеря не нарушится ужасом возвращения изломанных и окровавленных пленников Ирода, во всяком случае, сегодня.

Распрямив плечи, я вхожу в лагерь с полным достоинства видом, насколько это, конечно, возможно, учитывая то, что я покрыта сухой коркой грязи. Вокруг никого. Никто не шевелит поленья в потрескивающем костерке, никто не стирает одежду у родника. Значит, все собрались в общей палатке для собраний — самой большой, желто-коричневой. Я никак не предупреждаю о своем появлении, просто откидываю полог и шагаю внутрь, оставляя на выцветшем коричневом ковре комья грязи.

Пятеро мужчин сидят за стоящим в центре палатки щербатым дубовым столом. Их лица искажены беспокойством. Кто-то молча кривится, кто-то не сдерживаясь кричит; они так взвинчены, что сначала даже не замечают меня.

— За ней надо кого-то послать! Каждая секунда может стать для нее последней! — гремит Грир.

Его глубокий голос перекрывает все остальные. Удивительно, он ведь почти всегда молчит на наших собраниях. У меня по коже бегут мурашки. Если он так разволновался, что заговорил, то, видно, все сильно обеспокоены.

— Я не должен был ее отпускать, — рычит Генерал. — Как ты потерял ее, Финн?

Полог с шорохом падает на место, и все одновременно разворачиваются ко мне и теряют дар речи. На меня смотрят пять ошеломленных лиц. Пять лиц с глазами разных оттенков синего. Пять лиц с печатью войны, смертей и шестнадцати лет бродячего образа жизни. Некоторые из присутствующих еще не оправились от ранений, полученных во время последней миссии, и их тела перевязаны.

— Не впадайте в панику, господа, я жива, — объявляю я, прикрывая свою дикую усталость деланой бравадой.

Я нарочно трусь о Финна самой грязной частью плаща, протискиваясь между ним и Хенном. Шкатулка с половинкой медальона, как примерзший к коже кусочек льда, с трудом отлепляется от ладони и глухо падает на стопку разложенных на столе карт.

Молчание, красноречиво говорящее: «Должно быть, мне это снится». В груди растекается приятная прохлада, и я хочу ощутить гордость. Половинка медальона на столе означает успешное завершение миссии. Выполнив ее и достигнув цели, я доказала то, что так давно стремилась доказать: я могу помочь Винтеру. Могу использовать все свои способности и умения — соображать на ходу, сражаться, воровать — во благо своего королевства. Однако все, что я чувствую, — это усталость.

Я делаю шаг назад. На меня привычно устремлены взгляды нашей команды: Генерала, Финна, Хенна, Грира и… Мэзера. Он единственный, чье внимание не было поглощено шкатулкой, когда та оказалась на столе. Трудно понять, что он чувствует, — то ли радость, то ли ужас. Надеюсь, все же радость.

— Мира.

Вздрогнув, я перевожу взгляд на Генерала. Он поднимается, держа в руке шкатулку.

— Да?

Не глядя на меня, Генерал щелкает по замку и открывает крышку шкатулки. Он еще не оправился от потрясения, это выдает сероватый оттенок его лица. Я не вижу со своего места половинку медальона, но прекрасно знаю, что видит он: шестнадцать лет борьбы и надежды на то, что, соединив две половинки накопителя, мы вернем наше королевство.

— Ты… — Он поднимает взгляд на меня. Опускает его в шкатулку. Снова возвращает ко мне.

Я лишила Генерала дара речи. Моя маленькая победа. Забавно, но именно она, а не возвращение половинки медальона и побег из Спринга вызывает в душе легкость и радость. Генерал начинает что-то говорить, однако тут же замолкает. Он глубоко вздыхает и закашливается, почуяв разящую от меня вонь.

— Элисон! — сипло зовет он. — Во имя холодов, приготовь, пожалуйста, Мире ванну!

Я смеюсь, а из соседней палатки выбегает Элисон. Она бросается ко мне, чтобы обнять, но вовремя осознает, к чему собиралась притронуться, и, передернувшись, просто взмахом руки зовет за собой.

— После того как помоешься, все мне подробно расскажешь, — предупреждает Генерал.

— Да, Генерал, — отзываюсь я, даже не пряча улыбки.

Уходя, слышу его слова:

— Слава снегу! Она это сделала!

Это не похвала, но мои губы расплываются в довольной улыбке. Да, я это сделала.

На то, чтобы смыть с меня корку нечистот, у нас уходит пять ведер воды, два куска мыла и несколько поленьев для маленького костра. Бросив в пламя испорченную одежду, Элисон уходит позаботиться о моей украденной лошади. Я надеваю белую рубашку и черные штаны — снег всемогущий, чистая одежда! — и, оставив мокрые волосы сохнуть на ветру, иду обратно в палатку для собраний.

Я глубоко вздыхаю, собирая остатки сил для встречи с Генералом, и ныряю в палатку. Огромный дубовый стол сдвинут, а вместо него в середине палатки разложены подушки, туго набитые травой и шерстью и обтянутые потертой коричневой тканью. Внутри круга из подушек стоят две чаши — одна с вареными овощами, другая с горстью замороженных ягод. А еще оттуда веет бархатисто-теплым воздухом: в центре, на безопасном расстоянии от подушек, расположена железная костровая чаша, и теплящиеся в ней уголья распространяют вокруг аромат земли.

Пар, поднимающийся над репами и луковицами, сплетается с дымком от костра и приобретает сладковато-терпкий дух. Но, падая на подушки, я внутренне танцую из-за чаши с ягодами. В последний раз я ела их на свой день рождения, семь месяцев назад. От вида чаши с замороженными черными и красными съедобными шариками слюнки текут, и это еще не то слово. Элисон заготавливает их для особых случаев, если ей вообще удается это сделать, потому что для заморозки нужно найти достаточно льда. Ягоды для винтерианцев — лакомство, которое все беженцы едят в благоговейной торжественности.

Угли распадаются, посылая в воздух облачка тепла. На лбу выступают капельки пота, нос пощипывает от близкого жара. Костровая чаша здесь поставлена не ради тепла — думаю, я скажу за каждого винтерианца, что мы лучше превратимся в ледышку, чем окажемся поблизости от горячих искр, — а ради памяти. По той же самой причине, по которой я держу в ладони горсть медленно оттаивающих ягод.