Хозяин видений (СИ)

— Почему ты плачешь?

Плачу? Серьезно? А ведь так хотела держаться, быть сильной, но у самой черты не смогла. Прикоснулась рукой к влажным щекам — действительно плачу. Разрыдаться бы — дико, с надрывом. Но все потом. Когда он уйдет.

— Просто… привыкла к тебе. Мне будет не хватать тебя, Эрик, — совершенно серьезно ответила я. И соврала: — Но я не имею права держать тебя рядом, если не люблю.

— Влад Вермунд счастливчик. — Он снял амулет — тот, который до этого никогда не снимал. Серебряный, тяжелый, с рисунком из пересекающихся линий. И надел мне на шею. — Носи, он защитит. От многого. Сильная магия, его сам Арендрейт заряжал.

Затем резко привлек меня к себе и поцеловал. Нежности в поцелуе не было ни капли — только желание обладать, злость и разочарование.

Знаю, мне тоже больно. Надеюсь, там ты забудешь меня, и переход затрет воспоминания этого мира навсегда. А я… я буду помнить за двоих.

Заставила себя оттолкнуть его. Чисто механически, на большее воли не хватило бы.

— Ну все… иди. — Посмотрела в глаза и для пущей убедительности повторила: — Иди уже. Найди, что искал.

Эрик вздохнул, выпустил меня и, пока я не успела опомниться, шагнул в портал. Вот он был здесь, прикасался ко мне, целовал. И вот его нет. Совсем. Навсегда.

Ноги подкосились, и я рухнула на колени в колкую траву. Слезы катились по щекам, руки тряслись. А за спиной, совсем рядом дышал город. Наш город. Теперь только мой…

В груди было пусто, словно оттуда только что вынули душу, и теперь там билось лишь сердце, гулко, отдаваясь эхом в гнетущей тишине грудной клетки.

Не знаю, сколько я так просидела. Имело ли теперь значение время? Вечность без Эрика капала секундами, стекала горячим воском, обжигая, раня. Никогда так явно я не ощущала время и никогда так не ненавидела. Замереть бы в одной секунде до…

А потом громыхнуло. Раскатисто, громко. Гроза бунтовала, рвала макушки деревьев, позади которых притаился город. Крупные капли автоматной очередью барабанили по металлической крыше ангара, по притихшей траве и моей спине.

Грудь выворачивало рыданиями, до которых никому не было дела. Были только я и дождь, и он наполнял меня, впитывался в душу, из которой через рваные раны вытекало сожаление. Мир замер, склонился скорбно и молчал.

А дождь обнимал, убаюкивал, пел колыбельную. Как мама — в детстве. Он вернулся, когда я уже и не ждала. Мой защитник. Эрик ушел, а он вернулся.

Жила оживилась, впитывая энергию. Запахло карамелью. На этот раз это я, кен Эрика во мне. Достаточно, чтобы помнить долго.

В кармане завибрировал телефон. Глеб. Знаю, нужно сбросить. Доиграть роль до конца.

Я обтерла экран о влажную штанину, заметила грязь. Ну вот, штаны испачкала. Эрик смеялся, что я постоянно в джинсах. Говорил: пацанка. А потом вспоминал красное платье — то самое, с глубоким вырезом. И добавлял, что мне идет красный…

Я все сделала правильно. Эрик там, где должен быть. И добьется многого.

Почему же тогда так гадко на душе? И поцелуй горчит на губах, разбавленный каплями дождя. И грязь вокруг, и холодно. Одиноко. Только жила горит, плавится в остатках карамельного кена, заставляя закипать кровь.

Глава 24. Попытка номер два

Утро. Солнце ползет по подушке, подбирается к волосам, путаясь в складках наволочки. А я смотрю, и вставать лень. Просто лежу. Глеб должен прийти, но чуть позже, а значит, можно поваляться.

Он все чаще хмурится в последнее время. И ворчит. Но не зло. Волнуется за меня. Глупый, я в порядке. Думала, будет хуже. Больно там, слезы по ночам, сомнения, желание все переделать, переиначить. Как раньше, когда я сто раз меняла прошлое в мыслях.

Но ничего этого не было. Только тоска иногда накатывала, особенно в дождливые дни. Благо, этим летом они случались редко.

На следующий день после ухода Эрика было плохо. Той ночью я поехала к себе, на Достоевского. В его квартире не смогла бы находиться. А утром пришла Тамара. Ругалась, называла меня предательницей и, кажется, норовила ударить. Но тогда со мной был Мирослав — остановил. И воительница ушла.

Потом навещала Вика, наверное, чтобы я выговорилась. А что говорить? Ведь все хорошо. Поэтому рассказывала она, а я слушала. Не очень внимательно, к слову. Мысли рассеивались в воздухе, и чтобы собрать их, требовались усилия. Кажется, Вика говорила что-то об Андрее. О том, какой он нежный и какие вкусные блинчики готовит. Услышав про блинчики, я кивнула и подтвердила доводы подруги — готовил Андрей действительно бесподобно.

Мирослав заходил. Часто, почти каждый день. И я была ему рада. А еще Ира обещала приехать на днях.

Я ждала. Все чаще замечала, что сижу, сжимая в кулаке амулет Эрика, словно панацею от всех бед.

Но постепенно сдавалась слабости, как в те дни, когда Герда брала мой кен. Но теперь Герды не было, а слабость осталась. Боль в жиле еще — ноющая, напряженная. Апатия. Последствия ухода из атли. Эрик притуплял их, а теперь они вернулись.

А в целом все было неплохо. По утрам только сонливость страшная обуяла, но куда мне вставать? Жизнь не налажена, а надо бы работу поискать. Когда-нибудь… потом. Завтра?

Звонок в дверь отвлек от меланхоличных мыслей. Глеб сегодня рано. Еду, наверное, принес. Он приносит, я выкидываю. Прям ритуал какой-то. Да и еще тащит такими количествами, что и армия не справится. Словно я в магазин сходить не могу.

Но на пороге стоял вовсе не Глеб. Барт. Совершенно не вписывающийся в картинку липецкой новостройки — в просторных льняных брюках цвета спелой пшеницы, цветастой рубашке и широкополой соломенной шляпе, скрывающей верхнюю часть лица. Из-за его плеча нетерпеливо выглянуло рыжеволосое, улыбающееся существо. Оно бестактно отпихнуло вождя сольвьейгов, шагнуло в квартиру, а следом просочились ароматы меда, корицы и костра.

— Люсия! — выдохнула я и оказалась в опутывающих объятиях целительницы. Заплакала. От счастья, наверное, иначе чего мне еще плакать? А она гладила по спине и шептала:

— Не плакать, нельзя плакать…

А Барт грустно улыбался рядом. Вернулось ощущение уюта, принадлежность, и боль в жиле отступила. Только слабость осталась, и Люсия потащила меня на диван.

— Неважно выглядишь, — покачал головой Барт. — Нужно было раньше прийти?

— Нет. Хотя… Я всегда вам рада! Только угощать нечем. Совсем. В магазин нужно сходить, но сил нет совсем.

— Конечно, не быть сил! — всплеснула руками Люсия. — Когда ты в последний раз есть?

— Вчера утром, кажется… Не хочется.

— Не хочется она! О себе она не думать, а о ребеночек кто подумать?

— Какой ребеночек? — опешила я.

— Так этот. — Она ткнула пальцем мне в живот и нахмурилась. — Вовремя я увидеть. А то бы ты его голодом заморить. Мальчик нужен много питаться. Сильный быть. Воин.

— А ты не чувствуешь? — Барт присел рядом и взял мою ладонь. — Два месяца в тебе новая жизнь, Полина.

— Два… да быть не может! — Повернулась к Люсии. — Я пила твои травки. Каждый день.

— Травки? Какие травки? — как лисичка, прищурилась целительница. — А, те травки! Так травки не есть панацея.

— Не панацея? А кто говорил: стопроцентный результат для хищной?

— Я говорить такое? — возмутилась рыжая. — Да известит тебя, что не существовать такое средство. Ты взрослый женщина, а верить глупости.

Я ловила губами воздух, задыхаясь от возмущения, а Барт крепче сжал мою руку и спокойно сказал:

— Это благо, Полина. Подарок. Прими.

— Благо…

Люсия обняла. Говорила что-то и снова гладила по спине, волосам, предплечью. И Барт вторил ей. Что ребенок — это хорошо, что мальчик сильным будет, и я должна собраться ради него. Не хандрить. Кушать. Дышать. Жить.

Только вот… Я ведь совсем не ждала. Не планировала. И в нынешней ситуации правильно ли это? Что с этим делать теперь? Ребенок — он же будет скади. А я… одиночка. И в племя не хочу, тем более, в Дашино. Но тогда как быть? Ведь отберут же! Тамара постарается, Даша тоже не будет возражать.