Больше, чем что-либо на свете (СИ)

Но деньги – ещё полбеды. Владычицу не беспокоило, будет ли Рамут испытывать к этому незнакомцу хоть какие-то чувства, она просто хотела всучить его ей: хочешь – люби, а хочешь – мучайся. Оттого-то девушка, щегольски одетая, с сапфировым ожерельем и серьгами в шкатулочке, и огорчала родительницу своим мрачным, несчастным лицом, когда они ехали в Ингильтвену. Впрочем, для себя она давно решила, что никакие брачные узы не смогут перевесить в её сердце любви к матушке.

Рамут ожидала увидеть кого-то вроде этого маменькиного сынка, которому она восстановила нос, но навстречу ей поднялся из кресла ясноглазый мужчина – как ей показалось, ещё молодой, но уже приближающийся к зрелым годам. Его тёмно-золотые волосы тепло блестели в отсвете огромного камина, а глаза были какого-то нездешнего оттенка – очень светлые, мягкие, как летний полдень. Он был старше её – и годами, и жизненным опытом. Этот опыт читался в его взгляде – лучистом, проникающем в душу и мягко берущем сердце на тёплую ладонь. Одет он был полностью в чёрное; наряд его смотрелся бы мрачно, если бы не... он сам. Никакая чернота не могла затмить свет его улыбки и восхищённо-ласковых глаз.

Рамут лишь раз взглянула в них – и пропала в их согревающей, какой-то родной синеве. Он как будто знал её прежде и давно ждал, а она не могла припомнить, где могла его видеть.

«Милая Рамут», – обратился он к ней, и когда он так говорил, слёзы светлыми иголочками подступали к её глазам. Никто и никогда не касался её души так просто, так мягко и бережно, с таким восхищением.

Он защищал её от ледяного, страшного дыхания Дамрад, рядом с ним она обретала смелость говорить с ней и даже возражать. Он просто стоял рядом, а её окутывало тепло камина, струилось по жилам и отогревало её испуганный, загнанный в грудь голос. Они ещё не касались друг друга, но Рамут чувствовала его ладонь – на своём сердце. «Не бойся, – говорил его взгляд. – Ничего и никого. Я с тобой и не позволю никому тебя обидеть».

Он сказал, что видел её во врачебной школе, а Рамут не могла вспомнить, встречала ли его там, но почему-то верила. Она поверила сразу – в каждое его слово, в каждую улыбку. Но у неё не укладывалось в голове, что такой, как он, мог быть доверенным слугой Дамрад: её холод и его тепло были слишком разными – из разных миров. Они выросли под разными небесными светилами и просто не могли так близко сойтись. Что он делал здесь? Ради какой цели служил этой страшной женщине?

Она почувствовала его тепло, а он ответил ей взглядом: «Я тоже тебя чувствую. Ты – самая прекрасная».

Он был из другого мира, и Рамут ощутила отголоски его родины. Яркий свет, слепяще-лучистый, и огромное поле – колышущийся ковёр цветов. Белые цветочки с жёлтыми серединками... Он протягивал к ней руки и звал туда с собой, и Рамут не могла не шагнуть следом. Они упали вместе на этот ковёр, и жаркие лучи обнимали их. Тёплая земля пела под ними, травы горьковато пахли. Рамут не могла разомкнуть век: слишком яркий мир, слишком ослепительное небо – чистое, без воронок... Она поняла, что за оттенок у его глаз. Они были цвета этого неба.

Ей почему-то всё время хотелось плакать, но слёзы мешались со смехом. Странный, рвущий душу сплав – предчувствие какой-то боли в грядущем... Рамут стояла, зажмурившись, в лучах этого необычайно яркого светила – не Макши – и смеялась-плакала, раскинув руки крыльями. А он обнимал её сзади и шептал что-то на незнакомом языке. Что-то ласковое, она это чувствовала сердцем. Сердцем, которое уже знало: будет боль. Но Рамут шагнула навстречу судьбе.

– Я согласна, – сказала она.

Его глаза сияли ей в ответ: «Я счастлив!» И не было радости теплее и слаще, чем видеть его счастливым, потому что он уже пережил много боли. За его плечами реяли призраки потерь и какая-то вечная, неисцелимая тоска. И Рамут, не раздумывая, шагнула ему навстречу, чтобы вылечить эту тоску. Она ещё не знала, сможет справиться или нет, но жаждала вступить в бой и отвоевать его счастье у прошлого. Он благодарил её взглядом, в котором мерцала ночная печаль: «Тебе не победить, милая Рамут».

Она не хотела верить, что борьба обречена на поражение. Нет, слишком прекрасно было это поле, пусть свет и слепил глаза, и ей хотелось увидеть этот жаркий и яркий мир воочию.

Но там будет боль, и это она тоже знала. Но она должна была хотя бы попытаться. А вдруг в чёрном пологе этой обречённости всё-таки светилась крошечная прореха, сквозь которую пробьётся луч спасения?

«Ты – необыкновенная», – улыбались ей его глаза, даже когда губы были сурово сомкнуты.

«Я помогу тебе, я обязательно верну тебе счастье», – стучало её сердце.

Он придерживал его биение рукой, устало закрыв глаза.

«Нет, милая. Ты – искорка света на моём пути... последняя. Ты – светлый воин, ты боец, но тебе не победить это. Но я счастлив, что встретил тебя. И буду счастлив назвать тебя любимой. Нам обоим будет больно, но я не в силах отказаться от тебя. Ты – мой глоток воздуха».

Это был её долг – долг целительницы, спасительницы. Она сделала всё, чтобы поставить на ноги матушку, приложила все усилия, чтобы пролить свет в душу Темани, а сейчас наставало время для очередной битвы, перед неизбежностью которой у неё холодело под коленями, как на краю пропасти. Битва была неотвратима, как смерть, и она дышала мраком страшных, останавливающих сердце потерь. Кто даст ей силы, кто выкует для неё доспехи? Рамут не знала, но вложила свою руку в ладонь Вука, когда он пригласил её на танец.

Этот танец не мог сравниться с тем, «украденным» свадебным танцем, не мог затмить его, но дополнял его и помогал лететь, как одно крыло помогает второму. Битва началась.

Когда они ехали домой, на матушке был новый мундир и наплечники, а доспехов Рамут не видел никто, но она уже облачилась в них.

– Знаешь, он чем-то напомнил мне твоего отца, – усмехнулась матушка. – Что-то есть в нём... такое.

Какое – она и сама не могла толком сказать, но сердце Рамут ёкнуло давней болью, от которой она, десятилетняя, рвала зубами подушку, услышав: «Нет его больше. Убили его». Её не было рядом с отцом, и смерть забрала его – она не смогла его спасти... Сейчас она была должна – обязана! – сделать всё, чтобы исправить это. Душа Вука сказала ей, что битва уже проиграна, но она вступала в неё, чтобы изменить это. Разбить неизбежность жаром своего сердца, сделать невероятное, объединить два мира, вдохнуть запах тех цветов и ощутить тепло той земли, не теряя при этом всего того, что она впитала и чему научилась здесь.

Именно поэтому Рамут и решилась оставить Дьярден, где она как врач уже была на хорошем счету, и начать всё сначала в столице. Перевод для матушки она просто выпросила: Дамрад почему-то хотела этого брака и легко согласилась... А может, она согласилась по другой причине, от которой матушка скалилась и еле сдерживала рык, а потом положила между собой и Рамут обнажённую саблю, когда им пришлось спать в одной постели. Впрочем, причины Дамрад не имели значения. Рамут чётко прощупывала в сердце лишь свои и только за ними следовала.

Они приехали домой поздно вечером. Темань только что вернулась с какого-то светского приёма и собиралась сесть за написание новой заметки в свою колонку, но, заслышав звон дома, спешно бросилась их встречать – прямо с пером за ухом.

– Ну, что? Я уж и не чаяла дождаться вас живыми...

– А что так? – усмехнулась Северга, снимая шляпу и стягивая перчатки. – Не на войну же мы отбывали, а только к Владычице.

– На войну – не так страшно, поверь, – молвила Темань, и уголки её губ горько и неприязненно дёрнулись.

– Всё в порядке, дорогая. – Матушка поцеловала супругу в щёку.

А Темань, зоркая на предмет нарядов, сразу приметила изменения в облачении матушки: и шляпа пышнее, и мундир другой, а сапоги – ослепнуть можно. И перчаток с алмазными пуговицами матушка раньше не носила... Всмотревшись в наплечники, она заулыбалась:

– Если не ошибаюсь, госпожа пятисотенный офицер?

– Так точно, – прищёлкнула матушка каблуками. Но получилось у неё как-то немного устало, горьковато-шутливо.