Больше, чем что-либо на свете (СИ)

Темань не спала – сидела в постели в обнимку с подушкой, погружённая в своё задумчивое потрясение. Северга пыталась припомнить, как давно у жены была эта привычка – отгораживаться подушкой, будто защищаясь ею от причиняющего боль мира. Рамут тоже так делала с детства.

– Знаешь, одно дело – где-то отдалённо, отстранённо, глубоко в душе понимать и принимать это, и совсем иное – увидеть своими глазами вблизи, живое и настоящее, – проговорила Темань, не поднимая на Севергу взгляда – заторможенно-стеклянного, словно слепого.

– О чём ты? – Северга сняла кафтан, бережно повесила на спинку стула.

– Ты знаешь, о чём. – Уголки губ Темани тронул горьковатый излом улыбки. – Когда вы танцевали, мир существовал только для вас двоих... И музыка, и земля, и весна, и небо. Всё! Все были лишними на вашем празднике... И я тоже. Когда ты привезла меня сюда выздоравливать, я увидела твою дочь, узнала её близко. И поняла, что твоя любовь к ней – это нечто, что сильнее тебя... Сильнее и больше всего на свете. Мне этого не победить... Да и не нужно побеждать, с нею по-иному быть не может, это просто такой закон бытия: «Рамут» равняется «любовь». Для тебя всегда будет существовать только она, во веки веков. И мне никогда не сравняться с нею... Не подняться, не дотянуться в твоём сердце до неё. Вряд ли мне вообще есть там место. Я всегда буду проигравшей. Я это понимаю и принимаю. – Голос Темани соскользнул в измученно дрожащий шёпот: – Но это так горько...

По её щекам катились слёзы, просачиваясь сквозь сомкнутые мокрые ресницы. Северга присела рядом, смахнула пальцами тёплые ручейки, ощущая душой груз усталой грусти.

– Милая... Здесь нет проигравших и победителей. Это не борьба, не война. Знаешь, я не привыкла давать чувствам названия. Так они и живут во мне – безымянными. Рамут – это моя жизнь. Не станет её – и я умру тут же, немедленно. Ты... Я не знаю, крошка, что будет, если я потеряю тебя. Но ты – часть меня. И если эту часть забрать, я останусь калекой. Всё, что я могу тебе дать, я даю. Всё, что в моих силах и возможностях. Это – правда, такая, как она есть. Не знаю, утешит она тебя или огорчит, но другой у меня нет, а обманывать тебя я не могу и не буду.

Они словно встретились после вековой разлуки – два разных мира, в которых за это время произошло много войн и потрясений. Много боли было пережито, и она стлалась горьким туманом над весенними полями. Отличия между этими мирами резали, точно клинок, кололи шипами, не давая слиться беспрепятственно в единое целое – миры ранились друг о друга, вздрагивая и стискивая зубы, но не могли расстаться, и ладонь прижималась к ладони, а глаза смотрели в глаза.

– Я просто не могу без тебя, – прошептал один мир другому. – Это сильнее меня. Это больше, чем что-либо на свете.

Пальцы переплелись, лоб уткнулся в лоб.

– Я не могу обещать, что смогу всегда быть с тобой, крошка. Смерть однажды разлучит нас. Но если уж мы прошли через всё это и не стали врагами – это кое-чего стоит.

Губы слились – осторожно, медленно, будто бы проверяя: все ли чувства на месте? Не затерялось ли что-то между войнами, встрясками, в суете и боли? Не переродилось ли, не ушло ли безвозвратно? Чтобы понять это, требовалось время и более глубокое проникновение – не только дорожки поцелуев по коже, обжигающее дыхание и сладкая нежность. Соединивший Севергу с Теманью жгут плотной хмари раскалялся от текущих по нему сгустков бешено-сладкого, с горчинкой боли, наслаждения. С приоткрытых губ Темани был готов сорваться стон, озарённое страдальческим упоением лицо блестело от слёз, а губы Северги почти касались её уст. Прерывисто-острое дыхание смешивалось, вырывалось в такт толчкам, ослепительная вершина приближалась, но обе сдерживали крик: они были не дома. Темань закусила руку, а Северга сдавленно рычала сквозь стиснутые зубы. Вспышка захлестнула их, и они утопили крик в поцелуе – до сцепления клыками, до прикушенных губ, до судорог в челюстях. Они восстанавливали дыхание, спускаясь с вершины; поцелуй-укус оставил алые солёные следы, и Северга нежно зализывала их с согревающей, извиняющейся лаской.

А с потолка слышались неистовые мерные звуки – рёв, повизгивание, рык и стук. Северга с Теманью замерли, слушая. Над ними располагалась спальня костоправки, и сейчас там, вне всяких сомнений, проходила первая брачная ночь – и весьма страстная. И, похоже, новобрачных не очень-то заботило, что их могут слышать. Рык принадлежал Бенеде, а повизгивал Верглаф.

– Во тётя Беня наяривает, – прошептала Северга. – Я не устаю поражаться ей: столько выпить за столом и после этого – проспаться и ещё что-то смочь! Зверь, просто зверь...

Кряк! Что-то резко грохнуло и стукнуло, и звуки стихли. Северга с Теманью одновременно фыркнули и затряслись от смеха, уткнувшись друг в друга.

– Этот звук я не спутаю ни с чем, – сдавленно просипела Северга.

– Почему ножки у кроватей такие хлипкие? – вторила ей Темань. – Надо же учитывать все возможные нагрузки...

Утром в доме слышался стук молотка: Дуннгар с Ремером чинили пострадавшую во имя любви мебель. Бенеда отправилась в баню – ополоснуться прохладной водой, а её новый супруг вышел к завтраку смущённый. Один из мужей костоправки, хитроглазый, коренастый и улыбчивый Дольгерд, присвистнул одобрительно-развязно и шлёпнул парня по заду, вогнав его в пунцовый румянец.

– Живой остался? Молодец, крепкие у тебя орехи!

Костоправка перед завтраком опохмелилась одной чарочкой, не более: предстоял рабочий день. Её щёки снова сияли гладкостью, и она, усевшись на своё место, постучала себе пальцем по правой.

– Ну-ка, малыш, давай, – подмигнула она Верглафу. – Сам просил – целуй теперь.

Молодожён склонился и чмокнул супругу, а та так ущипнула его за зад, что тот подпрыгнул и опять залился отчаянным румянцем.

– Сладкий мой, – осклабилась Бенеда, издав страстно-томный рык.

На работу она своего «сладкого» погнала в первый же день после свадьбы: отшумел праздник, начались будни. Темани хотелось прокатиться верхом: в прошлый раз она немного обучилась держаться в седле.

– Едем с нами, Рамут, – предложила Северга.

Дочь согласилась не сразу – что-то сковывало её. Впрочем, вскоре они уже скакали втроём: Северга – на вороном Громе, Темань – на пегой кобыле Милашке, а Рамут взяла себе игреневого молодого Огонька. Лучше всех был, конечно, Пепел, но на нём уехала по делам сама Бенеда. В седле девушка была великолепна: встречный ветер надувал парусом её рубашку, трепал толстую чёрную косу, а пряжка её широкого кожаного пояса сверкала в утренних лучах. Темани не повезло с Милашкой: лошадь оказалась с норовом, не хотела слушаться – то останавливалась, то начинала скакать как бешеная.

– Она меня сбросит! – нервничала Темань, натягивая поводья и всеми силами стараясь удержаться в седле.

– Ну, пересядь на моего, он спокойный, – предложила Северга.

Но Гром был слишком «большой и страшный», а вот молодой жеребец Рамут показался Темани лучше и покладистее, и она попросила девушку поменяться с нею.

– Что ж, изволь, – пожала плечами Рамут, спешиваясь и отдавая поводья Темани. – Но дело часто бывает не в коне, а в седоке. Ежели зверь почует слабину, нетвёрдую руку – пиши пропало, слушаться не будет.

Стоило ей только сесть на Милашку, как норовистая кобылка стала будто шёлковая, а у Темани возникли трудности и с Огоньком: совершенно послушный в руках Рамут, со сменой всадницы и он начал шалить, беря пример с Милашки.

– Похоже, действительно, дело в седоке, – усмехнулась Северга.

У неё самой загвоздок с лошадьми никогда не возникало: животные чуяли её власть. У Темани то ли воли не хватало, то ли она заражала коня своей нервозностью – как бы то ни было, самой ей никак не удавалось справиться с Огоньком, и Рамут, подъехав, взяла жеребца под уздцы. Тот, едва почуяв её руку, сразу угомонился.

– Спокойно, спокойно, – сказала Рамут Темани. – Он чует твоё настроение. Не бойся и не дёргайся сама – и конь не будет дёргаться. Ему твёрдость нужна и ласка. Ты хозяйка, а не он. Он должен это чуять.