Больше, чем что-либо на свете (СИ)

И Бенеда лихо влила в себя чарку неразбавленной настойки, крякнула и «закусила» сочными губами Верглафа.

А на пороге дома показалась Темань – в чёрном облегающем кафтане с задними фалдами до пят и чёрных полусапожках. Прежнюю длину волос она восстановила с помощью яичной мази, и на её украшенной жемчужными шпильками причёске красовалась маленькая треуголочка с алмазной брошью и белыми перьями. Шрамы она, как всегда, прятала под высоким воротником и шейным платком. Она спустилась с крылечка и величаво поплыла к Северге, не сводя с неё сверкающего взора – красивая как никогда.

– Здравствуй, милая. Не ждала тебя здесь увидеть, – проговорила навья, когда супруга поравнялась с нею.

– Здравствуй, Северга. А я тоже в отпуске, – улыбнулась та. – У меня теперь новая работа, знаешь ли... Подалась в новостной листок. Колонку светской жизни веду, в основном... В другие разделы тоже пробую писать.

Соприкосновение их рук сказало всё, чего они не могли сказать друг другу вслух при гостях. Рука Темани говорила: «Я ждала тебя, боялась за тебя... Эти твои деньги за ранения были просто пыткой для меня!.. Каждое извещение о переводе я подавала в окошко размытым от моих слёз. Я не потратила из этих денег ничего. Я просто не могла их тратить, зная, что они – плата за твою кровь. Я считала каждый день разлуки, вычёркивала его, а новые дни приходили пустыми – опять без тебя. Я следила за военными новостями; о тебе там не было, конечно, ни слова, но я пыталась прочесть между строк – где ты, что с тобой...»

Рука Северги, смахивая пальцами слезу со щеки жены, ответила: «Прости за эти извещения. Знаю, тебе было непросто их получать. Но таков порядок. Это была тяжёлая война. Так туго нам пришлось, пожалуй, впервые. Мои раны ещё немного ноют к изменению погоды, но это скоро пройдёт, крошка. Главное – я вижу тебя здоровой. И прекрасной».

Темань приехала сюда, как и Северга, отдыхать душой, и помогали ей в этом горы и Рамут, которую она искренне полюбила. Её было не узнать: от холодного яда ревности не осталось и следа, в её глазах сияли новые истины, новые мысли, и эта новая Темань Севергу поначалу слегка настораживала. Исчезла картинность и склонность к переигрыванию, в облике жены проступала мягкая, искренняя простота. Впрочем, порой в глубине её глаз мерцала какая-то пронзительная горечь.

– Иногда я жалею, что перешла на новую работу, – усмехнулась она. – Я горела желанием что-то изменить в этом издании, внести какую-то свежую струю... Ага, как же, позволят мне. Ты не представляешь, насколько там все боятся сказать хотя бы одно слово, не восхваляющее Владычицу!.. Беспристрастная и уж тем более отрицательная оценка – под запретом. Смеяться можно только над отдельными господами, выставившими себя в глупом виде, но показывать в неприглядном и смешном свете власть – ни в коем разе. Все просто трясутся над каждой статьёй, перечитывают, перепроверяют – не сказано ли чего-нибудь крамольного в сторону Дамрад. Знаешь, это просто угнетает. Своё мнение иметь нельзя, надо выражать только «одобренное и правильное». Поэтому я и ушла в светскую колонку... Но меня скоро и оттуда попросят, потому что моё перо, оказывается, слишком едкое для них. Господа и госпожи, по которым оно проходится, обижаются и заваливают издание возмущёнными письмами с просьбами уволить «эту борзописаку» – так они меня зовут. А я всего лишь пишу правду про этих напыщенных лицемерных зазнаек.

И Темань горьковато, остро рассмеялась, блеснув в глазах колкими искорками. Северга усмехнулась:

– Значит, ты у нас теперь гроза стаи шавок? Клеймишь её с печатных страниц?

– Боюсь, недолго мне ею оставаться! – Темань отвесила шутовской поклон.

– Язычок у тебя и правда может быть весьма... опасным, – молвила Северга.

Эхо прошлого вторглось в праздник терпкой, приглушённой болью. Улыбка Темани растаяла, сменившись печалью, но тут же её взгляд тепло заискрился, устремившись в сторону колодца:

– А смотри-ка, кто там жаждет с тобой поздороваться! Кто-то очень, очень соскучившийся!

Северга глянула и замерла, сражённая: медовое дерево усыпало снегом своих лепестков ошеломительную городскую красавицу. Густой чёрный шёлк волос венчал её головку короной, часть прядей сбегала тугими локонами на плечи, а маленькая шляпка с задорно торчащим пёрышком сверкала крупной брошью. Тёмно-синий, открытый на груди кафтан позволял любоваться её длинной шеей, на которой дорого и царственно сверкало сапфировое ожерелье... Приблизившись, Северга узнала его: это был её подарок. Тяжёлые драгоценные серьги из того же набора покачивались в ушках этой юной щеголихи. Естественная, дикая красота была укрощена, туго затянута в изящный наряд, припудрена и подрумянена, роскошные брови – подправлены и чуть «прополоты» пинцетом.

– Позволь узнать твоё имя, прекрасная незнакомка. – Остановившись перед этим странно-великолепным, не вписывающимся в сельскую картину чудом, Северга с шутливой учтивостью прищёлкнула каблуками.

– Матушка, ты что? Это же я! – рассмеялась в ответ красавица голосом Рамут.

– Прости, госпожа, твой голос мне знаком, вот только не могу припомнить, где я его могла слышать. – Северга чуть поклонилась, приподнимая шляпу.

– Я ведь говорила тёте Темани, что она перестаралась, наряжая меня! – очаровательно смутилась «незнакомка». – В кого она меня превратила! Родная матушка меня не узнаёт!

Поработала Темань над образом Рамут и впрямь основательно, превратив её в блистательную госпожу – владычицу умов и сердец, звезду светских приёмов. Вот только блистать пока этой красотке было особо негде и не перед кем. Здешние холостяки – парни «на выданье» – просто боялись её: слишком хороша! А их матушки побаивались тётушки Бенеды: к ней с брачным предложением для её воспитанницы просто так не подкатишь. Рамут была особенной девушкой, за сельской простотой в ней крылось какое-то нездешнее, величавое достоинство, которое требовало к себе такой же особенной пары. Не находилось среди местных жениха (или женихов) ей под стать.

– Ты обворожительна, детка. – Северга с молчаливой, неулыбчивой нежностью любовалась дочерью. – У меня дыхание перехватило при виде тебя. Во вкусе Темани не откажешь, ей удалось придать тебе городской лоск.

– Она мне кучу нарядов привезла! – со смехом сказала Рамут. – Вот только ходить мне во всём этом некуда.

– Ну, бывают же у вас тут праздники какие-то иногда, разве нет? Можно там щегольнуть, – усмехнулась Северга.

– Да ну! – махнула рукой девушка. – Я во всех этих тряпках смотрюсь глупо.

– Не глупо, Рамут, что ты. – Северга мягко завладела рукой дочери, затянутой в шёлк перчатки, и сжала с тонким, как светлая боль, восхищением. – Ты головокружительно красивая. Но беда в том, что... слишком красивая для этих мест.

– Нет, матушка, это не я, а эти места слишком прекрасны, – задумчиво проговорила девушка. – Этим горам всё равно, во что я одета. Они видят моё сердце и душу, их не обманешь внешним блеском.

В этом была вся Рамут. В том и состояла её спокойная, неподдельная прелесть и мудрость, которая столь властно и нежно приводила Севергу на грань тихого, молчаливого преклонения. А дочь со всей своей страстной, жадной лаской повисла на её шее, стиснув в объятиях, и тут же раздался треск ткани: лопнул шов под мышкой. Покрой кафтана оказался слишком тесен для этого щедрого наотмашь выражения чувств. Рамут расхохоталась, сверкая белыми ровными зубками.

– Да ну его в пень, этот лоск! К драмаукам такой наряд, который мне даже толком не даёт обнять тебя!

– Боюсь, драмауки его тоже носить не станут, – со смешком ответила навья.

– Твоя правда! – И Рамут потянулась к ней лицом.

Северга крепко поцеловала её – опять без улыбки и с пронзительным взглядом, но по-другому у неё не получалось. Чувство, которое было больше, чем что-либо на свете, стирало всякий намёк на легкомысленность, требуя глубокого и серьёзного поклонения.

Праздник оделся звенящим покрывалом музыки. В этих местах жили ещё старинные танцы, на смену которым в городах уже пришли новые – более стремительные, летящие, суетливые. Здесь, на лоне природы, земля и небо сами подсказывали эти плавно-величавые движения; когда множество пар танцевали одновременно, двигаясь в такт, зрелище было завораживающим. В одних танцах женщины приглашали мужчин, в других – наоборот. В одной из плясок женщина могла выбрать нескольких мужчин и танцевать, окружённая ими, как серединка цветка. Танец так и назывался – «блёрм» (цветок). Темань, до мозга костей современная, внезапно обнаружила хорошее знание старинных движений; в блёрме она окружила себя отборными красавцами. Северга в этом деле была не сильна, но поддалась чарам лёгкого хмелька и настойчивой руке жены. Отяжелевшая от выпитого Бенеда отсиживалась за столом, как ни тянул, как ни уговаривал её юный Верглаф.