Темная сторона Эмеральд Эберди (СИ)

- Нет! – кричит женский голос. Я выхожу из ванной комнаты, но я ничего не могу ни сказать, ни вымолвить. Просто молча следую вперед и оказываюсь прямо перед Венерой Прескотт. Девушка плачет, сжимая крестом на груди руки. – Нет! Нет!

Она знает. Она все знает.

Саймон берет Венеру за плечи, но она грубо отталкивает его от себя и рычит, будто дикое животное. Ей очень больно, но в отличие от меня, она еще не привыкла жить с этим ядовитым чувством. Не привыкла, не обращать на него внимания, не воспринимать его. Я расскажу ей об этом. Мы научимся существовать вместе, не испытывая ни боли, ни любви и ни всепоглощающей вины. Мы научимся.

Морти выбегает из комнаты. Он смотрит на мое окровавленное лицо и шепчет:

- Что произошло?

Я не отвечаю.

- Эмеральд, - вторит он, - что случилось? Ты ранена? Где Терранс? Лис?

Я вновь молчу. Старик переводит растерянный взгляд на Прескотт, а затем несется к выходу, будто сумел прочитать ее мысли. Не сомневаюсь, что так оно и есть, ведь в глазах у Венеры не просто слезы; там целая история. Девушка не знает себя от горя. Она валится на колени и поднимает голову вверх.

- Нет, нет, - все шепчет она.

- Да в чем дело! – злится Саймон. Он подбегает ко мне и хватает за руки. – Почему у тебя кровь? Что случилось, Родди? Что произошло!

- Она убила их.

- Что?

- Убила Лис и Терранса, - шепчу я и смотрю в глаза другу. – Эриния. Она убила их, и тогда я убила ее. Много раз.

Блумфилд пятится назад и зажмуривается крепко-крепко, словно пытается навсегда погрязнуть в темноте.

- Она убила не только их, Эмеральд, - хрипит Венера. Смотрю на нее. – Лис ждала ребенка. Я знала, я чувствовала.

- Но…

- Я должна была предвидеть это раньше! – кричит Прескотт. – Я должна была что-то сделать, я должна была их спасти. Но я не успела. Я просто…, я…, я не…

О, Боже. Девушка вновь кричит, схватившись руками за рыжие волосы, а я невольно отворачиваюсь. Мои глаза становятся широкими. Гляжу куда-то вдаль, сквозь стены, и не понимаю: что? У Лис должен был родиться ребенок? Не может быть, нет. Так ведь просто не бывает. Это слишком. Слишком!

- Венера! – Крик Саймона заглушает крик девушки.

Оборачиваюсь и вижу Прескотт. Она царапает ногтями запястье, смотрит на кровь и внезапно прикладывает рану к полу. Глаза Венеры закатываются, превратившись в белые, уродливые пятна. Девушка, дергаясь и крича, рисует круг вокруг своих ног и говорит что-то на неизвестном мне языке.

- Венера…

Подхожу ближе, но девушка никак не реагирует. Продолжает бормотать и дрожать в конвульсиях, и свет вдруг мигает, а оконные рамы разом распахиваются от сильного, даже безумного ветра. Теперь я уже впиваюсь в руки Прескотт ладонями.

- Венера! Что ты делаешь? Венера!

Прескотт резко хватает меня за плечи. Я растерянно пячусь назад и падаю в темную пучину из бесконечного падения, где кружатся и смазываются чьи-то лица, воспоминания и голоса. Меня бьет, словно молния, жажда горячей мести, и я вдруг понимаю, что Венера пытается проникнуть в голову Сомерсету Эмброузу. Видения отрывисты. Я не понимаю, что вижу, что происходит. Не понимаю, почему вообще в состоянии улавливать обрывки мыслей девушки, но затем внезапно наступает тишина. Будто канал найден, или же линия обнаружена. Шум испаряется, изображение становится четким, и я оказываюсь внутри не очень большого, но определенно красивого помещения, наполненного тяжелым запахом и тусклым светом. Я в музее. Вокруг экспонаты, стеклянные витрины и древний, массивный каркас из колонн. А перед глазами у меня прозрачный куб. Он выделяется на общем фоне и манит к себе, как к особой, важной реликвии. Внутри револьвер. Тот самый револьвер!

Я резко пошатываюсь назад. Валюсь на пол, а когда прихожу в себя, то вижу взгляд Венеры и примерзаю к месту. У девушки темные, практически черные глаза. Она грузно и медленно выдыхает, и только потом ее радужка приобретает естественный зеленый цвет. Прескотт смотрит на меня, и впервые я думаю, что она сильнее меня, злее меня и опасней.

- Я знаю, где револьвер. – Шепчут ее губы. И девушка покидает нас с Саймоном, не произнося больше ни слова. Но я и не думаю, что мы в этом нуждаемся. Теперь все лишь для одного: для мести. И ничто нас не остановит. Ни меня. Ни мою сестру.

ГЛАВА 13. ХОЛОДНАЯ НОЧЬ.

Как проходят похороны? Медленно. У Лис и Терранса много друзей из колледжа, но мы никого не приглашаем. Думаю, Фонзи понимали, во что ввязывались, на что обрекали себя, друг друга. И, тем не менее, смириться с тем, что эти двое больше никогда не будут рядом очень трудно. Не знаю, когда успела привыкнуть к ним. Да и привыкла ли вообще? Если честно, сейчас мне непонятны ни собственные мысли, ни собственные чувства.

Около могилы я стою тихо. Читаю надпись на надгробье Фонзи и почему-то нервно усмехаюсь. Амариллис. Вот как звали Лис! Неудивительно, что она никогда не говорила о своем полном имени. Так ведь и, правда, язык сломать можно! Черт. Господи. Я тут же, не сдержавшись, отворачиваюсь и крепко стискиваю зубы. Я могла их спасти. Я могла быть внимательнее, предвидеть опасность. Я могла. Могла! Но я ничего не сделала. Они верили в меня, а я оплошала. Неожиданно вижу свою сестру. Она медленно подходит к могиле и прикладывает ладонь к рыхлой земле. Вдруг из-под ее пальцев прорываются ярко-красные бутоны. Они опоясывают каменные надгробья, связывая их между собой, будто в сети, и создают мягкое одеяло там, где еще несколько секунд назад была черная земля.

- Вот какой ты была, Лис, - говорит Венера. – Такой же красивой и прекрасной, как и Амариллис. Как этот цветок.

Домой возвращаемся молча. Мортимер ходит медленно. Цепляется о стены руками и постоянно сжимает костлявыми пальцами переносицу, будто пытается сдержаться. У него не выходит. Морти разбит и обезоружен, как никогда прежде.

Я иду рядом с Цимерманом по коридору. Он собирается свернуть к себе в комнату, а я вдруг нахожу в себе силы остановить его. Сжимаю крепко его ладонь.

- Мы сделаем все, чтобы они умерли не напрасно, я обещаю. Правда.

Он проводит пальцами по моей щеке.

- Морти, я…, я убью Сомерсета, я убью их всех, я…

- Убивая других, ты не вернешь ни Терранса, ни Лис.

- Но…

- Я злился на тебя за твои попытки попробовать жизнь на вкус. Но больше не слушай меня, Эмеральд. Не слушай, дорогая. Дери жизнь в клочья и проси у нее не только то, что хочешь, но и то, что превосходит все имеющиеся желания. Проси! Ведь жизнь…, - Морти болезненно выдыхает и приобнимает меня за плечи, - жизнь так коротка.

Он оставляет меня наедине с пустотой. В коридорах становится тихо. Я стою и жду, не знаю чего именно, но не шевелюсь. Все ведь люди чего-то ждут, правильно? И впервые я ощущаю себя на них похожей. Обычная, одинокая, застывшая в немом ожидании чего-то особенного. Однако ничего не меняется. Ни через минуту. Ни через пять.

Что ж, говорят: только мы можем что-то изменить; только нам под силу сделать со своей жизнью нечто хорошее. Надо лишь сдвинуться с мертвой точки, совершить первый шаг, поверить в свои силы, в себя, в людей! А я вот не верю.

На этом все и заканчивается. Скатываюсь по стене на пол и сижу в коридоре до тех пор, пока солнце не исчезает, а тьма не опускается на мои веки, а делает она это довольно быстро. Или же мне так кажется? Не знаю. Я рассматриваю свои руки, то сжимаю пальцы, то разжимаю их. Впервые я чувствую себя растерянной. Я прекрасно понимаю, что смерть Лис и Терранса – огромная трагедия, но более того, я понимаю, что она глупа и напрасна. Ничего не оправдывает их гибель. Ни борьба со злом, ни справедливость. Какой же прок в их отчаянном желании сделать мир немного лучше, если мир плюнул на них и провернул все таким образом, что теперь им все равно на любое окончание нашей эпопеи. Не знаю. Разве в этом мое предназначение? В том ли, чтобы наблюдать за тем, как люди умирают, и спокойно жить дальше. В том ли, чтобы делать вид, будто ничего не меняется, будто наша цель гораздо важнее и значимей, чем наши жизни. Но почему? Почему я обязана вставать и идти к обрыву, да еще и с гордо поднятой головой? Почему мне нельзя убежать, почему я не могу испугаться, бросить все? Почему Лис и Терранс должны были умереть? Почему Венера должна винить себя? Почему Саймон должен рисковать жизнью, а Мортимер вяло и слабо передвигаться по комнатам, не ощущая ничего. Только пустоту. Почему? Кто нам сказал, что мы обязаны идти дальше, закрывать глаза на то, что пугает, не видеть того, что обезоруживает и парализует? Кто нам сказал, что умирать – достойно? Что отдавать свою жизнь за других – большая честь? Да, я буду помнить Фонзи, и Морти будет, и Прескотт, и Блумфилд. Но на этом все. Умрем мы, и их имена тоже исчезнут из памяти, и никто уж тогда не вспомнит о двух людях, отдавших свою жизнь за какой-то переломный момент в истории. Никто! А они умерли…, а их больше нет. И скоро всем станет все равно.