Тепло наших тел

Ее лицо очень близко к моему. Ее улыбка тает.

— Ну что, Р?

Я смотрю ей в глаза и тону в их ледяных волнах, как потерпевший крушение моряк, из последних сил цепляющийся за плот. Только у меня нет плота.

— Джули, — говорю я. — Надо… кое-что… тебе показать.

Она с любопытством склоняет голову набок:

— Что?

Встаю. Беру ее за руку и веду за собой. За исключением первобытной дроби дождя, кругом очень тихо. Дождь напитывает водой грязь и пленкой растекается по асфальту, тени расплываются на ней глянцевыми черными чернилами. Я держусь узких улочек и неосвещенных дорог. Джули шагает чуть приотстав, с удивлением глядя на меня.

— Куда мы идем? — спрашивает она.

Замираю на перекрестке, листая атлас краденых воспоминаний, пытаюсь узнать местность, в которой никогда раньше не был.

— Почти… пришли.

Несколько осторожных взглядов из-за угла, несколько осторожных перебежек через перекрестки — и мы на месте. Перед нами пятиэтажный дом, высокий, узкий и серый, как и все дома в этом скелетном городе. Окна настороженно мерцают желтым и как будто смотрят на нас.

— Р, что это значит? — шепчет Джули, глядя на дом. — Это же…

Я тащу ее за собой на крыльцо, и мы останавливаемся под навесом. Дождь стучит по крыше, как военный барабанщик.

— Одолжи… шапку, — прошу я, не глядя на нее. Помедлив, она стягивает шапку и отдает мне.

Синяя шерсть с красной полосочкой по краю…

Эту шапку связала для Джули миссис Россо на ее семнадцатый день рождения. Перри считал, что в ней она похожа на эльфа, и стоило Джули ее надеть, разговаривал с ней только на языках профессора. Джули обзывала его задротом, Перри соглашался, но продолжал целовать ее в шею и…

Натянув шапку на глаза и опустив взгляд, как застенчивый мальчишка, я выстукиваю на двери медленный вальс. Она приоткрывается. С порога на нас смотрит женщина средних лет в тренировочных штанах. Лицо у нее одутловатое и в морщинах, под распухшими красными глазами мешки.

— Мисс Гриджо? — говорит она.

Джули бросает на меня быстрый взгляд.

— Здрасьте, миссис Грау. Э-э…

— Что вы делаете на улице в такое время? Нора с вами? Уже комендантский час.

— Я знаю, мы… мы немножко заплутали по дороге из Сада. Нора сегодня ночует у меня… Можно нам зайти на минутку? Мне нужно с ребятами поговорить.

Пока миссис Грау без особого интереса меня разглядывает, я не поднимаю глаз. Наконец она с раздраженным вздохом распахивает дверь.

— И не думайте, что я пущу вас переночевать. Тут вам не ночлежка, а сиротский дом, а приятель ваш, барышня, староват, чтобы записываться в мои подопечные.

— Я знаю, знаю, извините, мы… — Она снова оглядывается на меня. — Мы на минутку.

Я больше не могу терпеть эти формальности. Проскальзываю в дом мимо хозяйки. С порога одной из спален на меня уставился маленький ребенок.

— Я кому сказала? — рявкает миссис Грау с суровым видом. — Марш в постель!

Мальчик исчезает в тени. Я веду Джули вверх по лестнице.

Второй этаж точно такой же, как и первый, только тут рядами разложены матрасы, на которых спят дети постарше. Их очень много. Родители исчезают, поглощенные чумой, а новые сиротские дома возникают тут и там, как нефтеперерабатывающие заводы. По дороге к лестнице наверх мы переступаем через несколько спящих, и одна девочка вяло хватает Джули за лодыжку.

— Мне приснился плохой сон, — шепчет она.

— Ничего, малышка, — шепчет в ответ Джули. — Теперь все хорошо, ты в безопасности.

Девочка снова закрывает глаза. Мы поднимаемся выше.

На третьем этаже еще не спят. Подростки всех возрастов сидят за столами на раскладных стульях, пишут в тетради, листают учебники. Некоторые похрапывают на двухэтажных койках в тесных спальнях. Все двери, кроме одной, открыты. Несколько мальчишек постарше поднимают на нас удивленные взгляды:

— Ой, Джули. Здорово. Как дела? Держишься?

— Привет. Я… — Тут она замолкает, и многоточие в конце концов превращается в точку. Она косится на закрытую комнату. Смотрит на меня. Я за руку тащу ее внутрь и закрываю за нами дверь.

Здесь темно, единственное освещение — тускло-желтое сияние фонарей за окном. Из мебели только фанерный комод и костяк кровати, прямо на потолке над которой наклеено несколько фотографий Джули. Воздух затхлый. Тут гораздо холоднее, чем во всем остальном доме.

— Р, твою мать, — страшным, дрожащим голосом говорит Джули. — Что мы тут делаем?

Наконец я поднимаю на нее глаза. В тускло-желтых сумерках мы похожи на актеров выцветшей кинодрамы.

— Джули. Эта… теория… о том, что мы… едим мозг… — Джули отчаянно трясет головой. — Все правда.

Я смотрю в ее наполняющиеся слезами глаза, потом наконец опускаюсь на колени и открываю нижний ящик комода. Под горками старых марок, микроскопом, армией оловянных солдатиков лежит стопка бумаги, перевязанная красной бечевкой. Достаю ее и протягиваю Джули. Странным, удивительным образом мне кажется, что рукопись моя. Я как будто протянул ей собственное истекающее кровью сердце на тарелке. Я готов к тому, что сейчас она изорвет его на клочки.

Джули берет рукопись. Развязывает бечевку. Чуть не всхлипывая, целую минуту смотрит на первую страницу. Наконец вытирает глаза и прокашливается.

— "Красные зубы", — читает она вслух. — Перри Кельвин. — Переводит взгляд ниже. — Посвящается Джули Каберне, последней, кто еще светится в ном мире.

Она опускает рукопись и ненадолго отворачивается, пытаясь скрыть, что у нее перехватило горло. Затем берет себя в руки и переворачивает страницу. Читает — и из-за слез проглядывает робкая улыбка.

— Вот это да, — говорит она, всхлипнув и вытерев нос рукой. — А ведь… это и правда… неплохо. Раньше он писал какую-то скучную, бесстрастную муру. А это… попсовато… но в хорошем смысле. Больше похоже на то, каким он был на самом деле. — Джули снова смотрит на обложку. — Начал меньше года назад. Я и не знала, что он не бросил. — Открывает последнюю страницу. — Не закончил. Все обрывается на середине предложения. "Врагов было больше, они были лучше вооружены, и смерть была неминуема, но он продолжал сражаться, потому что…"

Она проводит пальцем по бумаге, исследует ее на ощупь. Зарывается в нее лицом и вдыхает. Наконец закрывает глаза, складывает рукопись и завязывает бечевку. Поднимает взгляд на меня. Я выше ее почти на фут и тяжелее, наверное, фунтов на шестьдесят, но сейчас я чувствую себя крошечным, невесомым. Мои руки безвольно обвисли. Она может сбить меня с ног, раздавить одним-единственным словом.

Но Джули молчит. Она кладет рукопись обратно в ящик и закрывает его. Выпрямляется, вытирает лицо рукавом и обнимает меня, приложив ухо к груди.

— Тук-тук, — шепчет она. — Тук-тук. Тук-тук.

— Прости, — говорю я.

Не открывая глаз, не поднимая лица от моей рубашки, она отвечает:

— Я тебя прощаю.

Легонько касаюсь ее золотистых волос:

— Спасибо.

Эти три фразы, такие простые, примитивные, никогда еще не были такими совершенными. Такими верными своему исконному смыслу. Ее щека, прижатая к моей груди, шевелится — большая скуловая мышца растягивает ее губы в слабой улыбке.

Мы молча закрываем за собой дверь в комнату Перри Кельвина и уходим. Спускаемся вниз по лестнице мимо взволнованных подростков, толкающихся детей, давно уснувших младенцев и выходим на улицу. Чувствую очередной пинок, но не в животе, а в груди — ближе к сердцу, чем к желудку. В голове раздается тихий голос.

Спасибо,— говорит Перри.

Было бы хорошо тут все и закончить. Отредактировать собственную жизнь. Замолчать на середине предложения, отложить все куда-нибудь в ящик комода, отдаться на волю амнезии и забыть обо всем, что произошло, происходит или вот-вот произойдет. Закрыть глаза и уснуть и видеть счастливые сны.

Но нет, "Р". Никаких тебе блаженных сновидений. Они не для тебя. Или ты забыл? У тебя руки в крови. У тебя губы в крови. У тебя зубы в крови. Улыбнись, тебя снимают.