Тепло наших тел

Кашляю.

— Я не… распелся.

Она приглаживает мои волосы. Оглядывается на могилу. Тянется в задний карман и достает увядшую ромашку из аэропорта с четырьмя неосыпавшимися лепестками. Кладет ее прямо на землю перед стелой.

— Прости, мам. Ничего лучше не нашла.

Берет меня за руку.

— Мам, это Р. Он очень хороший, тебе бы понравился. Цветок и от него тоже.

Пусть могила и пуста, я бы не удивился, если бы земля разверзлась и рука ее матери схватила меня за ногу. Все-таки я одна из тех раковых клеток, которые ее убили. Но, судя по Джули, она, наверное, меня бы простила. Они — эти удивительные живые женщины — похоже, не считают, что я причастен к гибели всех, кого они потеряли. Они считают меня исключением, и этот бескорыстный дар повергает меня в ужас. Я хочу его как-то отработать, заслужитьих прощение. Я хочу восстановить тот мир, который помог разрушить.

Мы отходим от могилы, и Нора снова возвращается к нам. Она гладит Джули по плечу и целует в лоб.

— Ты как?

— Как всегда, — кивает Джули.

— Давай я тебе лучше кое-что хорошее скажу.

— Давай.

— Я видела рядом с домом дикие цветы. В канаве растут.

Джули с улыбкой вытирает последние слезы, но не отвечает.

Мы идем обратно, и я внимательно вглядываюсь в могильные плиты. Многие покосились, остальные установлены наобум — кладбище кажется древним, несмотря даже на десятки свежих могил. Я думаю о смерти. И о том, как кратка по сравнению с ней жизнь. Я не знаю, насколько глубоко это кладбище, сколько гробов поставлено друг на друга и какой процент почвы составляет сгнившая плоть.

Вдруг что-то прерывает мои мрачные мысли. Чувствую толчок в животе — наверное, так же мать чувствует ребенка, который вертится в ее утробе. Замираю, подняв одну ногу, и разворачиваюсь на каблуке. С холма неподалеку на меня смотрит ничем не примечательный прямоугольный камень.

— Стойте, — говорю я девушкам и поднимаюсь наверх.

— Куда это он? — чуть слышно спрашивает Нора. — Это же…

Останавливаюсь перед могилой и гляжу на имя на камне. У меня подкашиваются ноги, как будто передо мной разверзлась бездна, и какая-то темная, неодолимая сила тянет меня внутрь. Еще один толчок в животе, рывок за ствол мозга…

Я падаю.

Я Перри Кельвин, и сегодня последний день моей жизни. Как это странно — проснуться с таким знанием. Всю жизнь я воевал с будильником, снова и снова хлопал ПО кнопке и оттягивал подъем на десять минут, с каждым разом презирая себя все больше, пока наконец стыд не выгонял меня из-под одеяла. Только в самое солнечное утро, в редкий день, полный жизни и смысла, я могу легко проснуться и сразу встать. Как странно, что сегодня такой день.

Выскальзываю из замерзших объятий Джули — она тихо всхлипывает во сне — и встаю. Она подтягивает к себе мою половину одеяла и отворачивается к стене. Джули проспит еще много часов, и ей будут сниться бесконечные пейзажи и новорожденные звезды удивительных и пугающих расцветок. Если бы я сейчас не встал, то, проснувшись, она принялась бы расписывать мне свои сны во всех деталях, со всеми дикими сюжетными поворотами и сюрреалистическими образами, для нее яркими, а для меня бессмысленными. Когда-то я дорожил этими ее рассказами, и ее душевное смятение приносило мне горькую радость, но рано или поздно всему настает конец. Наклоняюсь поцеловать Джули на прощание, но губы сами собой поджимаются, и я отстраняюсь, даже не коснувшись.

Два года назад на папу упала стена, которую он строил, и я остался сиротой. Я тоскую по нему вот уже семьсот тридцать дней, а по маме — еще дольше. Завтра я уже не буду тосковать. Спускаюсь по круговой лестнице проклятого дома отбросов и выхожу в город. Папа, мама, дедушка, друзья… завтра я ни по кому не буду тосковать.

Еще рано, солнце едва поднялось из-за гор, но город не спит. Улицы кишат рабочими, ремонтниками, мамашами с заплечными люльками и приемными мамашами, выгуливающими, как скот, целые шеренги ничьих детей.

Вдалеке кто-то играет на кларнете. Утренний воздух дрожит, как будто поют птицы. Я стараюсь не слушать. Не хочу музыку, не хочу розовый восход. Все кругом лжет. Уродство этого мира невыносимо, и редкие ошметки красоты только делают хуже.

Добираюсь до административного здания на улице Острова и сообщаю секретарю, что у меня на семь назначена встреча с генералом Гриджо. Она провожает меня в кабинет и закрывает за мной дверь. Генерал занят с какими-то документами. Не отрывая от них глаз, поднимает указательный палец. Я стою и жду, разглядывая стены. Фото Джули. Фото ее матери. Полинялая фотография генерала с полковником Россо — оба еще молодые, в армейской форме США стоят и курят на фоне затопленного Нью-Йорка. Рядом — та же сцена, но на заднем плане разрушенный Лондон. Тут же и Париж в руинах после бомбежки. Догорающий Рим.

Наконец генерал откладывает бумаги. Снимает очки и поднимает на меня глаза:

— Мистер Кельвин.

— Сэр.

— Ваша первая вылазка во главе группы.

— Да, сэр.

— Вы готовы?

На мгновение запинаюсь — перед глазами мелькают кони, виолончелисты, красные губы и красное кино — они пытаются сбить меня с курса, но я прожигаю их, как старую кинопленку.

— Да, сэр.

— Отлично. Вот ваш пропуск. Полковник Россо ждет вас в клубе с заданием.

— Спасибо, сэр. — Я беру бумаги и поворачиваюсь к выходу, но останавливаюсь на пороге. — Сэр? — Мой голос чуть слышно дрожит, хотя я и клялся себе, что буду держать себя в руках.

— Что, Перри?

— Разрешите задать вопрос, сэр.

— Спрашивай.

Облизываю пересохшие губы.

— Сэр, у всего этого есть смысл?

— О чем ты?

— Есть смысл продолжать все это делать? Ходить на вылазки… и вообще.

— Перри, я боюсь, что не понимаю твоего вопроса. То, что мы приносим с вылазок, помогает нам выжить.

— А зачем мы выживаем? Потому что рано или поздно мир станет лучше? Мы ради этого стараемся?

— Возможно, — отвечает он. Его лицо совершенно бесстрастно.

— А сейчас? — Мой голос унизительно дрожит, но я больше не могу его контролировать. — Прямо сейчас? Есть у вас хоть что-нибудь, ради чего стоит жить?

— Перри…

— Пожалуйста, ответьте, сэр. Пожалуйста.

Глаза Гриджо холодны, как мрамор. Какое-то слово формируется у него во рту, но так и не звучит. Он поджимает губы.

— Это неуместная тема для разговора, — говорит он и кладет руку на стол. — Вам уже пора. У вас есть работа.

— Да, сэр, — сглатываю я. — Извините, сэр.

— Полковник Россо ждет вас в клубе с заданием.

— Да, сэр.

Выхожу за дверь и закрываю ее за собой.

В присутствии полковника Россо я веду себя с безупречным профессионализмом. Прошу выдать задание для команды, и он с любовью и гордостью в прищуре близоруких глаз протягивает мне желтый конверт. Он желает мне удачи, я говорю "спасибо", он приглашает меня на ужин, я вежливо отказываюсь. Мой голос идеально ровен. Я не теряю ни капли самообладания.

По пути к выходу бросаю взгляд на спортзал. Из-за стекла на меня смотрит Нора. Как и на всех детишках на волейбольном корте за ее спиной, на ней надеты обтягивающие черные шорты и белая майка. Ее "команда" — жалкая попытка хотя бы на два часа в неделю отвлечь нескольких детей от реальности. Прохожу мимо, даже не кивнув. Уже на выходе слышу шлепанье ее кроссовок о кафельный пол.

— Перри!

Замираю, и двери передо мной захлопываются. Оборачиваюсь.

— Привет.

Она скрестила руки на груди и смотрит на меня твердым взглядом.

— Сегодня твой день, да?

— Наверное.

— Куда пойдешь? Уже все распланировал?

— Старое здание "Пфайзера" на Восьмой авеню.

— Ничего, — быстро кивает она, — хороший план. И к шести уже вернешься, так? Не забыл, что сегодня мы идем в Сад? И не надейся, что мы дадим тебе прохандрить весь день в одиночестве, как в прошлом году.

Смотрю на детей в спортзале. Они бьют, атакуют, валяют дурака, смеются и ругаются.