Опасные голоса (ЛП)

Говорят, никто не может сопротивляться музе.

— Всё что угодно.

—Если со мной что-нибудь случится, если меня убьют, муза должна отыскать другого мага.

— Ты не…

— Обещай мне.

***

Ллири нежно поёт каждую ночь, и какие картины она рисует! Я лежу около двери, моё ухо прижато к трещине под дверцей для кормёжки: только так я могу впитать каждое слово, каждую строчку. Её песни бегут по моей коже, осыпают уши, точно поцелуи любовницы, втекают в рот. Они заставляют мои губы раскрыться, а горло сжаться. Дважды я ловлю себя на том, что подпеваю ей; мой ленивый тенор ужасен и дисгармонирует с её шепчущим сопрано. И каждую ночь как Ллири умолкает, я молю, чтобы она никогда больше не пела.

— Но это место идеально подходит для пения, — дразнится она в ответ. — Тепло и влажно. Мне не удержаться!

Затем она снова говорит о музе: та умрёт, если она не будет петь.

— Никто не может сопротивляться ей.

— Нет, ты можешь. Ты можешь сопротивляться.

— Это невозможно, — жалобно звучит её искренний голосок.

Я знаю, что она неправа. Я сопротивлялся, когда-то.

Однако с приходом ночи я машинально вжимаюсь в пол и подношу уху к дверце в ожидании, что муза Ллири нарисует мне песню. Стоит ей начать, как я думаю о Ключах. Я помню, как резко открылась дверь в темницу и по песчаному камню поволокли тело. Но её голос омывает меня, и я забываю о страхе.

И когда она умолкает, моя камера становится такой тихой, такой бесцветной Я дрожу всем телом, спрашивая себя, слышали ли нас Ключи.

***

Моё пятно света изменилось. Я запихиваю пальцы в щель, чтобы дотянутся до тепла, и чувствую, что свет окутывает меня. Теперь он слаще, более золотист. Он достигает моего лба — его покалывает сладким ароматом. Он достигает моего рта, и во мне рождается песня. Я прижимаю губы друг к другу, зажимаю их дёснами. Иначе, песня вырвется на свободу и нарисует бегущие по воде розовые, бронзовые лучи солнца, и придут Ключи.

Я должен закрыть глаза. Я должен забыть о свете.

***

Аллон слабел с каждым днём. Я спросил его, выпил ли он свой суп.

Он прошептал:

— Дело не в том. Я умираю, потому что не могу петь.

— Нет! Пой, если должен. Только тихо.

— Эррик. — Он медленно выпустил воздух между зубами. — Этого будет недостаточно. Обещай мне...

Но иногда воздух заканчивался быстрее, чем он успевал закончить.

Я не мог представить, как буду спать ночью, не пошептавшись сначала с Аллоном.

— Давай поиграем, — сказал я. — Если бы сейчас ты мог оказаться где-нибудь ещё, в любом месте этого мира, что бы ты выбрал?

Он серьёзно задумался над ответом. Или, возможно, он был слишком слаб. Я слушал, как с потолка капала вода — стояла зима — и ждал ответа. Семь медленных капель отозвались эхом в прекрасном си-бемоль при встрече с землёй.

— Здесь, — ответил Аллан наконец. — С тобой. Но чтобы вместо стен были деревья, а потолок стал синим, синим небом.

Две ночи спустя он умер. Я узнал это, потому что его муза пришла ко мне.

***

Я играю в игру, считая железные впадины на двери камеры. Если сбиваюсь со счёта, начинаю сначала. Моя спина повёрнута к свету. Я чувствую, как он дразнит меня мечтательной дрёмой, пока я шепчу числа очень, очень тихо. Я дохожу до двести тринадцати, как меня застаёт врасплох звук из камеры Ллири.

Это шорох соломы, которую волочат по полу.

Припадаю ухом к трещине.

— Ллири, что ты делаешь?

Шорох смолкает.

— Слишком тихо, Эррик. Я должна петь громче.

В её голосе звучат странные нотки. Что-то не так.

— Нет.

Желудок скручивает в узел.

— Если я затолкаю в трещину солому, то возможно меня не услышат.

Её голос дрожит.

Я закрываю глаза и прислоняю рот к дверце для кормёжки.

— Нет. Пожалуйста, нет.

Шорох возобновляется. Вших, треск.

— Ллири! — её имя срывается с моих губ ясно и чисто, как проточная вода. Но Ллири не отвечает, лишь толкает солому в трещину.

Она начинает петь, и моё сердце разбивается на осколки.

Солома не может остановить Ключи. Я встаю подальше от трещины, но её голос врывается в мою камеру. Пячусь. Впиваюсь взглядом в дверь, снова считая впадины.

И внезапно я не могу считать или двинуть покалывающими руками, или сделать шаг. Песня Ллири омывает меня точно так же, как солнце ласкает моё лицо, ведь я вышел прямо в своё пятно света.

Ллири поднимается до щебечущей триоли, и моё сердце взлетает вместе с нею. Мы летим через тёмно-зелёный лес, медленно уступающий цвет тёмно-оранжевым краскам владычицы-осени. Далеко-далеко, клацают Ключи и, точно грохот барабанов, стучат ботинки, но мне всё равно. Песня и сладкое солнце в моей бороде — важно лишь это. Лишь это реально.

«Эррик, если бы силой своей песни ты мог сделать всё, всё что угодно, как бы ты поступил?» — спросила она меня. Лишь вопрос в игре, но ветер на моём лице заставляет меня задаться этим вопросом, и я начинаю представлять отполированную песком глиф лютни в ладони, мясистой ладони с прямыми гибкими пальцами.

Дверь камеры открывают в секунду, как голос Ллири стал звенеть, точно высокогорная речка сверкающей чистоты. Её мелодия обрывается под ударом Ключей. Но это больше не имеет значения, потому что я собираюсь подхватить песню.

***

— Аллон!

Иногда он отвечал после избиения, иногда — нет, так что я не был удивлён, пока не почувствовал дрожь в груди. Такая крошечная поначалу, искра восхитительной теплоты. Но она росла, дошла до ног и рук, пока я не задрожал, пока песня не запузырилась на губах.

— Нет!

Я зажал рот и уполз в угол, где сжался в комок. Я бил кулаками по известняку, пока не закровоточили костяшки. Задержал дыхание и представил тело Аллона на соломе, пока мне не стало холодно, очень-очень холодно.

Я сопротивлялся.

***

— Мне так жаль, Аллон.

На этот раз дрожь тепла начинается с лица, там, где сияет свет. Я знаю, что это невозможно, потому что Ллири ещё жива. Хотя она больше не поёт, я слышу её хрипы с каждым вздохом. Тепло достигает шеи, заполняет грудь. Сладкое, как мед. Приятное, как старый друг. Руки начинают дрожать, хочется пуститься в пляс. На этот раз я не сопротивляюсь, и песня срывается с губ. Мой голос — грубый и скрипучий, но его сила раскачивает железную дверь.