Леночка Фурман на тропе войны (СИ)

Нет, хорошенькая альтернатива. Если будешь скитаться — тебя затравят, если закрепишься на месте — осадят и будут стягивать петлю. Но Елене и не нужно всего времени.

Однажды, протащив ночью в теплую уборную свой живой надувной бассейн, женщина против своей воли напрягается, и в белую чашу обильно изливается розовая, чуть пенистая жидкость. В тот же момент низ лона пронзает боль, как будто раковину её внутренней устрицы вскрывают специальным острым ножом. По внутренней стороне пухлого бедра ветвится струйка густой пахучей крови и всё расширяется.

Женщина в испуге понимает, что позвать на помощь уже не сможет. Она еле успевает заволочь своё огрузневшее тело в гостиную и упасть рядом с широким парадным диваном. Ребенок яростно копошится в чреве, боль от сухих схваток раздирает плоть, как четвёрка привязанных к рукам и ногам ломовых жеребцов. Сознание отключается прежде, чем роженица может сообразить, что сегодня, час в час, истекает срок заключенного с нею безмолвного договора.

Вдруг нечто перелетает через трехметровую ограду, как шаровая молния. Тяжелая, на ночь закрытая на замки и цепи входная дверь с лязгом распахивается, но никаких шагов не слыхать. Только живые стальные обручи со спины охватывают тело женщины под самой грудью, приподнимают и резко ставят на корточки, отчего схватки неимоверно усиливаются, вмиг переходя в потуги, такие бурные, что выворачивается наружу весь тонкий кишечник, вываливается на пол, и там, среди этого синевато-красного месива и материнских экскрементов, нечто живое брыкается и отчаянно верещит, прочищая крошечные легкие.

Женщина окончательно теряет всякое соображение о происходящем и впадает в счастливое беспамятство.

Безымянная женщина снова приходит в себя и с неподдельным ужасом чувствует, что лежит хоть и не на полу, а уже на диване, — но под нею вместо простыни постелена бабкина еще, антикварная скатерть из подкрахмаленной узорной камки. Сверху родильница укрыта двумя тончайшими платками из козьего пуха — в серебряное обручальное колечко, снятое с пальца, мастерица напоказ продела не один из них, а оба сразу. Погром наследства предков, на этом, очевидно, не закончился: комод, в котором хранились похищенные раритеты, так и стоит раскрытый, а в воздухе пахнет воскурением древнеегипетских бальзамических смол, которое дед привез из наполеоновского похода к пирамидам.

Женщина поворачивает голову, шевелится. Под ней сухо, в ней самой ничего не болит, только тело стало похоже на плотный студень, залитый в тонкую гибкую форму. Поворачивает голову туда, где слышит некие странные тихие звуки.

Папа Шоколад во всем великолепии своей незаурядной персоны возвышается там надо всем сущим. В правой руке с длинными наманикюренными ногтями он держит курящуюся пенковую трубку, на сгибе левой обретается нечто похожее на третью переднюю конечность, перебинтованную точно так, как показано на медицинском плакате: прямой виток, наперекрест, снова прямо и так далее до самого конца, где виднеется как бы крошечный смуглый кулачок.

— Как ты посмел… как смог войти без разрешения? — спрашивает…Елена.

— Меня позвала кровь, — Чака пожимает плечами, будто сам удивляясь несуразности того, что случилось. — Очень громко позвала.

— Что это у тебя? — спрашивает она снова.

— Моя здешняя приятельница, что здесь прибиралась после твоего поноса и которую я попросил отыскать в ваших вековых наслоениях нечто адекватное пелёнкам, уверила, что лента шириной в мою ладонь и длиной в десять метров вполне может послужить нашей общей цели.

— Свивальник! — ее ужасу вообще нет предела. — То ж чистая смирительная рубаха. Она чего, и доктора Аршавского в своей глуши не читала?

Ее подсознание, однако, замечает, что за прошедшие семь месяцев господин Чак неплохо усовершенствовался в языке ее родной страны. Только уж больно архаичные периоды заворачивает.

— Крошечная зловредная стерва уродилась вся в тебя, — говорит он, флегматично посасывая чубук. — В свободном виде извивалась и вопила так, что со стен падали полки, вода в моечном корыте расплескивалась до потолка, а мою добрую знакомую еле живой увели под руки твои соседи. Которые, надо думать, вначале сбежались на звон пожарного колокола. Кстати, твою плаценту пришлось отдать подруге, чтобы съела в сыром виде для поправки нервов.

— Это не корыто, а крестильная купель семнадцатого века, — угрюмо поясняет Елена. — Когда мы всей семьей перешли в православие. Потом церковь пожгли, ну и…

— Крестильная? Так стало быть, мы эту новую Леношку посвятили в наследницы по всем правилам. Здесь же ваше родовое гнездо, э?

— Так это не сын? — наконец доходит до нее. — Дай её мне сейчас же!

— Она, может быть, и вашего фламандского извода, но не твоя. Моё семя, мое почти невероятное творение, и теперь только мои друзья займутся ее воспитанием. Пускай из нее вырастет коварная убийца, хладнокровная похитительница живой крови, но только не наглая воровка и записная лгунья, подобная тебе.

— Я не воровала, а забрала от тебя то, что тебе самому было без надобности. И не лгала, а просто говорила не всю правду. Разве правда была тебе нужна от меня в тот осенний вечер? Да, кстати, не дыши своей родной дочери в лицо табаком.

Он выпрямляется, кладет туго запеленатую куколку в ящик многострадального комода, который загодя опростали и — Елена видит — застелили непромокаемой клеенкой и мягкими тряпками.

— Может быть, я чего-то не понял, но даже человеческому младенцу полагается так называемое приданое на зубок. Ничего похожего в доме мы не увидели. А как вскармливать маленького дампира, ты и подавно не знаешь. Слышала, что молоко им дают смешанным с сырой кровью скота?

— Ну да, разумеется, как масаям, — женщина сбрасывает с себя оренбургское народное творчество и садится посреди скатерти, обхватив колени руками. От Рубенса в ней мало чего осталось: широкие плечи, дивно откованные груди, на одной из которых повисла крупная нежно-розовая жемчужина, плоский, как у всех недавних родильниц, живот, крепкое бабское мясо, которое в одночасье подменило собой нежные телеса земной богини, — всё заставляет припомнить величавых кустодиевских купчих.

Мужчина и женщина меряются взглядами.

— Я знаю, как вырастить дампира, — говорит она чётко. — Это было нашим главным женским ремеслом. До полугода кормить молоком и давать сосать тонко нарезанное мясо. До года — кормить провернутым сырым фаршем и чуть подогретой кетовой строганиной. До четырех лет стараться добавлять побольше блюд классической японской и чукотской кухни — иначе всю жизнь будет сказываться нехватка йода и витамина C. А потом он ни в чем не будет внешне отличаться от обычных людей.

Африканец подходит ближе, покачивая в руке погасшую трубку.

— А вот ты, Чака и сын Чаки, знаешь ли ты, чем дампир, который может свободно бродить под солнцем и есть пищу людей, более всего превосходит Пленников Ночи? Он мало живет. Иной раз до трехсот лет едва дотягивает.

— И что с того? — спрашивает он слегка угасшим голосом.

— Поэтому дампиру не нужно дожидаться особо удачного расположения звёзд, чтобы размножиться. Не то что вам. Женщина-дампир умеет вытянуть из человека — но особенно из вашего брата кровососа — любую из телесных жидкостей на выбор, причем ровно столько, сколько ей надо. У нее почти никогда не бывает осечки.

— И она не умирает, родив нашего ребенка, — медленно продолжает Чака.

— Я-то честно думала, что умру, — отвечает она. — Как из-за меня — моя мама. У нас в роду не одна я была такая отчаянная.

Трубка летит на пол и катится по нему.

— Ты хотел иметь дочь? — продолжает Елена. — Вот и бери дампира в квадрате. В кубе. В любой представимой степени.

Оба старательно держат паузу.

— Теперь ты меня убьешь? — говорит женщина.

Внезапно Чака смеется — хрипловато, завораживающе.

— Ах, Хиросима-любовь-моя, с тобой, я вижу, только атомная бомба может покончить. Прямым попаданием.

— Маленькая толстушка. Большой толстячок, — женщина мягким движением отворачивается от него, в голосе явственно слышится мурлыканье. — Может быть, нам стоит подождать этого апокалипсиса вместе?