Проснись, моя любовь

— Подымайся, не искушай дьявола, ты! Я не дам витать в облаках сейчас, после того, как он тебя поимел!

Элейн была силой выдернута из кровати. Тяжелая коса черных волос легла на ее левое плечо, одновременно липкий комок вполне определенной жидкости медленно стек по внутренней стороне бедер. Она погрузила ноги в шерстяной ковер и уставилась на голову старухи в пышном чепце, приплюснутом сверху. От этого пугала исходило тепло наряду с сильным запахом, который был таким ядреным, что, казалось, мог сбить с ног на расстоянии двадцати ярдов. Сердце Элейн остановилось, прежде чем снова забиться в бешеном ритме. Это был вовсе не сон. Она не могла припомнить, чтобы раньше во сне ей удавалось чувствовать чей-то запах. И все же этого не могло быть в реальности. Ведь это не их с Мэтью спальня. Где ее нейлоновая пижама? Эти стройные волосатые ноги не принадлежат ей, пухленькой Элейн, которая регулярно сбривала растительность со своего тела. И волосы на ее лобке были под стать волосам на голове, блекло-каштановым, пронизанным сединой. Ее левая голень не была травмирована. А Мэтью не говорил с коверкающим язык шотландским акцентом, и тем более не имел привычки маскироваться под старьевщицу из девятнадцатого века.

Она сделала глубокий вдох, успокаивая дыхание. Ей тридцать девять лет. И ей не впервые снится, что она спит. Не о чем беспокоиться. Сейчас, когда она поймет, что это всего лишь сон, она проснется. Так всегда происходило в ее сексуальных снах, как раз в преддверии ожидаемого невероятнейшего оргазма. Неожиданно она почувствовала слабое давление внизу живота. Ей нужно в туалет. Разве это не доказывает, что она во сне?

— Девочка, что у тебя хворает?

При ближайшем рассмотрении старуха еще больше походила на персонаж из фильма по роману Чарльза Диккенса. Пожалуй, на женский вариант скупца Скруджа [3], которого сыграл Бела Лугоши [4].

— Ты глядишь, будто не узнаешь свою старушку Хэтти!

С каждым словом изо рта старухи вылетало облачко белого пара, придавая сцене еще больше нереальности.

— Ах, я тебе твердила, носи с собой чеснок, говорила, что это остановит его лордство от грязных намерений к моей бедняжечке! Не бойся. Он уехал, этот сассенах. И больше не будет лапать тебя грязными ручищами. Ты хорошая девочка. Я не позволю тебе быть другой. Сядь-ка сюда. Постыдись Господа, стоишь здесь в ночной рубашке и с растрепанными волосами.

Элейн не заметила, как ее развернули и вынудили пересечь всю комнату, легко бы вместившую гостиную, столовую и кухню их с Мэтью квартиры. Большая прямоугольная кровать загораживала большую часть света. Элейн оступилась, выпрямилась и споткнулась снова. Она чувствовала себя Золушкой после бала, потерявшей одну туфельку. Добравшись до изогнутой деревянной скамьи, она плюхнулась на обитое ярко-желтым шелком сиденье. Тупая боль пронзила таз. Она в изумлении уставилась на девушку, отражающуюся в темных глубинах зеркала. Волосы, безжалостно выбившиеся из косы, были черны, как ночь. Глаза — два громадных темных омута — отразили и вернули пристальный взгляд.

Незамедлительно ее волосы, длиной до талии, были уложены на голове в тугой узел с помощью сотен шпилек, острых, как иголки. От боли из глаз Элейн брызнули слезы.

— Подымайся сейчас же. Ты должна помолиться перед завтраком, о да. О том, что этот сассенах не запятнал твою душу.

Элейн увидела в зеркале, как скрюченная рука схватила девушку за шею. Старуха потащила неуклюжую, спотыкающуюся Элейн в противоположный конец спальни. Весь угол комнаты занимала массивная черная ширма. Она мерцала и переливалась.

Резким толчком Элейн остановили перед простым нелакированным столом. Она ощутила, как пальцы еще сильнее надавили ей на шею. Колени подогнулись, и она рухнула, как подкошенная, на край ковра и холодный твердый деревянный пол. На стене над столом висело большое, выглядевшее заплесневелым, распятие. Сдавливающие шею пальцы — такие же твердые, как и деревянный пол, граничащий с ковром, — заставили Элейн склонить голову.

— А теперь молись, дорогая. Очисти свою душу от грязи и скверны. Молись усердно, ибо старая Хэтти не возьмет вину на себя. Не сможет сейчас, потому что ты больше не девочка старой Хэтти. Он сделал это, этот нечестивый сассенах, забрал мою маленькую бедную девочку.

Старуха опустилась на колени, удушающе близко от Элейн. Ее монотонный голос то повышался, то понижался, твердя нравоучительную смесь из наставления и молитвы. Зеленые, черные и желтые цвета тканного ковра смешались с острой болью, пронзившей колени Элейн. Ее мочевой пузырь грозил вот-вот разорваться.

Внезапно завывания и причитания оборвались. Она услышала шелест юбки, сдобренный скрипом разгибающихся суставов. Специфический запах рассеялся. Элейн с облегчением вдохнула чистый воздух. Дверь с резким хлопком закрылась где-то позади нее.

Элейн вскочила на ноги. Нет, это не сон, это ночной кошмар. А эта старуха просто сумасшедшая. Весь этот кошмар — сплошное сумасшествие. Какое счастье, что пробуждение близко.

Она поковыляла к черной ширме. На каждой из трех панелей были изображены девушки-гейши в полный рост. Одетые в кимоно красавицы застенчиво держали в руках веера, инкрустированные драгоценными камнями. Именно благодаря этим камням ширма мерцала и переливалась в холодном сумраке. Позади ширмы располагалась большая ванна, а вовсе не дверь, найти которую так надеялась Элейн.

Она посмотрела по сторонам. Уборная, ей необходимо найти уборную. Только тогда она пробудиться от этого кошмара. Обнаружив туалет, она бы проснулась, справила бы нужду, до чертиков надеясь, что есть еще несколько минут до того, как зазвонит будильник.

Между «молельней» и туалетным столиком она обнаружила еще одну дверь, но та оказалась заперта. Кроме этого напротив обитой желтым шелком кровати была и другая дверь, большая, чем первая. Элейн не могла собраться с духом и проверить, закрыта ли она, боясь, что старая кочерга выскочит оттуда, как черт из табакерки. Повинуясь внезапному озарению, она опустилась на колени возле громадной прямоугольной кровати. В глубине блеснул фарфор. Элейн быстро вытянула ночной горшок из-под кровати и поспешила к японской ширме. Сон это был или нет, она не хотела рисковать выставить себя на всеобщее обозрение. Фарфор был ледяным и вдавливался в ягодицы. Ее чрезмерно сжатая левая нога противилась этой неудобной позе. Испустив мощную струю горячей жидкости, Элейн испытала облегчение, близкое к оргазму. Поднявшись, она сжала зубы и закончила процедуру, машинально потянувшись за рулоном туалетной бумаги. Но не обнаружила его — ничего, даже отдаленно напоминающего этот предмет, который прежде всегда сопровождал ее в подобных сновидениях.

Она стояла, скривив лицо. Ей было трудно припомнить, ощущала ли она когда-нибудь раньше стекавшую по ногам мочу. Ну, теперь-то уж точно все скоро закончится, убеждала она себя. Через секунду она снова пристроится над этим ужасным горшком, выдавливая из себя несуществующие капли. Повторив процедуру несколько раз, она наконец-то проснется, чтобы вернуться к своей настоящей жизни.

Едва Элейн выпрямилась, как услышала звук открываемой и закрываемой снова двери. Оставив горшок на полу, она собралась с духом и вышла из-за японской ширмы.

— Тебе надоть немного перекусить, совсем чуточку, а затем продолжить замаливать свои грехи. Я не позволю, чтоб этот сассенах обратил в прах все наши праведные труды, мои и Господа нашего. Я обещала преподобному присматривать за тобой, и не позволю дьяволу похитить твою душу, как он уже пометил твою ногу. Иди сюда, у меня нет времени на твои глупости.

Элейн провела рукой по животу, больше никакого давления изнутри не чувствовалось. Подавив волну паники, она проковыляла по восточному ковру, приподнимая подол своего одеяния, чтобы не запутаться в нем ногами. Но это нисколько не помогло, она все равно спотыкалась. У застекленных дверей было ощутимо теплее. В лучах яркого утреннего света танцевали пылинки. Элейн присела у маленького эбенового столика, на котором уже находился серебряный поднос.