Гадюка и фермер (ЛП)

Как только они ушли, я снова смог двигаться, и я начал собирать и складывать упавшие мантии. Она осталась завернутой только в одну, когда ушла. Сложив оставшиеся две, я поднес их к носу и понюхал. Она была права. Они пахли разложением и гниением.

Но они также пахли ее кожей, и это утешало. Я решил, что она может мне понравиться. Я хотел бы снова рассмешить ее.

Я заставил себя положить мантии обратно в провисший шкаф, в котором я нашел их — к большому удовольствию семейства крыс, которых я потревожил — и пошел за ингредиентами, которые учитель попросил меня принести в лабораторию. Они были далеко, в комнате на другой стороне крепости, и, хотя, как правило, я быстро перемещался, я был достаточно осторожен на этот раз, учитывая летучесть некоторых соединений, которые я нес.

Когда я открыл дверь в знакомый, дымный кабинет, я увидел, что Сорчу О'Лоинич одолела усталость. Она лежала ничком на столе, руки болтались по сторонам, и она была укрыта меховым халатом.

Мне потребовалось мгновение, чтобы понять, что ее тело было слишком тихим. Сердце билось, но слабо. Быстро. Лихорадочно.

Я стоял с руками, полными бутылок и элементов, и я понял очень много вещей, все сразу.

Во-первых, что Гвион никогда не просил меня подготовить для нее покои, потому что никогда не собирался позволить ей покинуть эту комнату живой.

Во-вторых, что он перелил ее кровь в большую стеклянную бутылку, используя длинную стеклянную трубку из отверстия в ее шее. Каждый неистовый удар ее сердца выплескивал еще красную жидкость в контейнер. Пена сверху была розовой.

Я обошел вокруг стола, чтобы увидеть ее лицо. Ее замечательные янтарные глаза были открыты и устремлены в никуда. Она дышит медленными, отчаянными рывками. Она побледнела как лед, ее губы приобрели сиреневый оттенок.

Я взял ее за руку. Мне никогда не приходило в голову попытаться спасти ее; возможно, я знал, что это слишком поздно. Я хотел бы думать, что это то, во что я верил. Ее глаза двигались чуть-чуть, и я видел, как она узнала меня. Ее губы шевелились, но я не мог понять тихие слова. Скорее всего гэльский, опять-таки.

Но мне казалось, что она говорила: «Помоги мне».

— Положи вещи на стол, — сказал Гвион. Голос у него был совершенно такой же, спокойный как замерзшее озеро, как будто в футе от него не умирала женщина. — В третьей фазе мне понадобится сульфат меди. Она готова?

Готова. Как будто она была всего лишь еще одним процессом, который должен быть завершен.

Я не отводил взгляд от Сорчи О'Лоинсич. Я наблюдал, как ее глаза медленно расширились, и она в последний раз лихорадочно ловила воздух. Смерть ослабила ее, и ее дыхание снова вырвалось. Я задавался вопросом, может ли вместе с ним уйти и ее душа. Задавался вопросом, почему не мог видеть, как она уходит, но конечно, есть некоторые вещи, которые не видны даже вампирским глазам.

— Почему вы это сделали? — спросил я учителя и протянул руку, чтобы закрыть ее красивые, запоминающиеся глаза, по-настоящему прекрасная вещь в ней, кроме ее острого ума, интеллектом которого он якобы восхищался. Она храбро доехала в такую даль. Еще храбрее пришла в это безлюдное место с таким существом, как я.

Она доверила использовать свое великолепие моему учителю, а вместо этого он хотел ее только из-за того, что бежало по ее венам. Я вдруг вспомнил об истории, написанной греческим писателем Эзопом.

Жил добрый фермер, который нашел гадюку, замершую на земле в снегу.

— Пожалуйста, помогите мне, — сказало бедное создание, — мне слишком холодно, чтобы жить.

Фермер взял гадюку и положил ее под рубаху, гадюка согрелась и ожила. Но придя в себя, она укусила фермера самым подлым образом, и когда фермер умирал, он спросил гадюку:

— Но почему? Почему, когда я доверял тебе?

— Потому что я гадюка, — ответила змея. — И нельзя ожидать добра от зла.

— Недостижимым ингредиентом была кровь трансформированной девственницы, — сказал учитель, отвлекшись на работу. Он измельчал порошки. — Душа девственницы купается в силе как луны, так и солнца. Ее работы представили ее луне и солнцу, и она не вышла замуж. Алхимик-Богородица, она была призвана. Сорча О'Лоинсич была невероятно ценным ресурсом.

Кровь больше не била из трубки струей; она текла медленно, просто вопрос физики, жидкости и притяжения. Ее кожа была еще теплой, где я держал ее за руку. Я вспомнил ее жесткий настрой по дороге сюда и цвет на ее щеках, когда она увидела Гвиона. Она не доверяла мне. Она доверяла ему.

Гадюке.

— Как вы будете использовать ее кровь? — спросил я. Я мог чувствовать запах, сильную вонь, приправленную чем-то кислым. Страхом. Она пахла гораздо слаще внизу, когда чувствовала что-то другое. Предвкушение. Рвение. Желание.

— Я приготовлю смесь в настойке ее крови и нитрата серебра, — сказал он. — Потом замочу магнетит в нем ровно два часа, в то время как лунный свет активирует его. Завтра обожгу на солнце. В эту ночь она помогла достичь мечты всех алхимиков. Это бы доставило ей удовольствие.

— Философский камень, — сказал я, не дожидаясь, когда он закончит. Гладкие, изящные движения Гвиона замерли на секунду, а затем возобновились.

— Да, — ответил он. — Осталось немного крови. Она твоя, если хочешь. Ты не можешь вечно питаться крысами, Мирнин.

— Нет, — согласился я. — Не могу. — Я бы не стал пить ее кровь. Это было бы не вежливо. Я положил руку Сорчи ей на грудь, поверх мехового халата. С закрытыми глазами она выглядела, как будто просто уснула. Слеза выбежала из уголка ее правого глаза, просочилась в темные волосы под ее аккуратной белой шляпкой. — Вы причинили ей боль?

— Ммм? — Гвион казался рассеянным. — Причинил боль? Нет. Не было необходимости. Она с трудом сопротивлялась. Я сломал небольшую косточку у основания шеи, здесь. — Его изящные пальцы потянулись назад и прикоснулись к маленькому бугорку под кожей. — Это разрывает нервы, если нажать и сдвинуть в сторону. Она не могла после этого много двигаться. Весь процесс занял всего несколько минут. Нужно позаботиться, чтобы вставить трубку. Разрывать вену — все равно что тратить впустую продукт.

Вечно учитель, Гвион.

Сорча в течение длинных минут чувствовала паралич, не в силах плакать, кричать, двигаться. Минут, растянувшихся в часы, чувствуя, как кровь покидает ее тело. Чувствуя, как проникает холод.

Думаю, ей было больно.

Я помогал ему остаток ночи без комментариев или жалоб. Мы использовали ее кровь, чтобы создать настойку. Мы пропитали магнетит и положили на лунный свет со всеми надлежащими ритуалами. На рассвете мы оставили его на крыше замка на солнце, чтобы высушить.

— Знаешь, что это значит? — Гвион ликовал. Он повернулся ко мне с широкой, нетерпеливой улыбкой и сказал: — Мирнин, мы создали что-то, что две тысячи лет поисковиков не удавалось обнаружить! Ты, я, Сорча… мы сделали Философский камень! — Он повернулся ко мне спиной, чтобы посмотреть на него самым ярким, обожающим взглядом, что я когда-либо видел в его глазах. — Наши имена будут бессмертными. Поколения будут говорить о сегодняшнем дне, это будут преподавать в университетах…

Я сломал ему шею в том же месте, где он сломал ее. Он был прав; это было ужасно легко сделать с силой вампира.

Я сместил кость, как он проинструктировал, что его обуял паралич. Это ненадолго, конечно; вампиры восстанавливаются. Старые излечиваются быстрее. Тогда я взял один из меховых халатов и укутался в него, перетащил его тело на крышу рядом с его драгоценным Философским камнем. Его наследием. Его славой.

Я вытащил его на солнце, и как только видел, что его руки или ноги начинают дергаться, я снова ломал его шею, и снова, и снова.

Он был очень старым существом. Потребовалось много времени, чтобы солнце начало отравлять его, но как только это началось, процесс был основательным. Он кричал мое имя. Звал меня подлым предателем. Просил меня накрыть его, затащить внутрь, спасти его. Он говорил на языках, которых я не знал, что я полагаю, должно быть, был его родным языком.