Письмо Потомкам

– Меня отдали геммам сто девять лет назад. Тогда мне было восемь лет. Никто не нуждался во мне, моё тело было изуродовано… Пожар…

– Госпожа, не стоит…

Гадко, но я попала в цель, сглупив и поддавшись желанию преподать ей урок. Не знаю, кому сейчас было больнее – ей или мне. Какой к чёрту я будущий Столп, если я не справляюсь с собственными эмоциями?

Хотя…

– Видишь, – она протянула мне руку. На идеальной белоснежной коже без морщин и пятен бугрился небольшой белесовато – розовый округлый шрам размером с небольшую монету. Там, под кожей когда-то находился чип, с помощью которого опознавалась личность. С помощью которого человек не нуждался уже лет триста – четыреста в помощи всякого рода паспортов, кредитных карт и устройств – древние ввели его в употребление так давно, что от этих вещей остались лишь понятия в Мировом пространстве.

– Мой новый народ полностью излечил меня, мое тело и разум… Ты знаешь, как мне было тогда страшно? Стоять полуголой и уродливой… быть последней в толпе таких же, как я. Пытаться прикрыть многочисленные шрамы. Безволосое, страшное создание, у которого нет самого главного, что есть в этом мире – защиты своей семьи, – глубина её слов была невозможной. – И ждать смерти. А вместо ЕЁ прихода видеть ИХ, прекрасных золотоглазых созданий в странных одеяниях. И уже ждать от них чего угодно, но только не новой жизни. Мой отец тогда выбрал меня, выбрал своей наследницей и я боюсь представить даже, что все могло быть иначе.

Она замолчала, пересохшее горло её болело. Я чувствовала её боль, язык гемм позволял передавать не только формы, описание, но и делиться полностью эмоциями. Каждое шипящее скользило по нервам и не давало переврать её чувств. Придумать их за нее.

…людям вообще свойственно это – выдумывать жизнь за других.

– А шрам, единственный из всех, – продолжила она с трудом. – Шрам я оставила, чтобы помнить о боли. Это след от Ррипа, растоптанного в пыль.

На мгновение она замолчала, а потом призналась:

– Видишь, я стала свободной от него, но не от воспоминаний. И пожалуйста, больше не делай так… Лучше бы ты меня просто ударила по лицу – я пойму.

Она права. Иногда воспоминания сильней пощечины. Сильнее разума. И причиняют боль страшнее любого явления, любого оружия.

Рионн была бы сейчас столетней старухой в мире людей, если бы дожила до этого момента ТАМ, где до сих пор не побеждена полностью смерть. А здесь она выглядела двадцатипятилетней красавицей, выглядящей куда лучше, чем я (ох, уж эта женская черта все сравнивать с собой)

Хм, мне ведь самой…

Но мысль прервал звон. Негромкий, сочный и необыкновенно счастливый. Это в шиффе исчезла завеса, как только сенсоры почувствовали, что в крови детей уровень вируса снизился и они снова стали детьми, а не чудовищами, управляемые жаждой крови.

Ещё одна ночь безумия юных гемм была позади. Одна из многих. Это состояние длится двадцать – тридцать лет, в зависимости от времени обращения. И этого не избежать, хотя ходили слухи о древних утерянных методиках. В Монастыре говорили, что сама Святейшая взглянула однажды на счастье своих детей и поняла, что безмятежное спокойствие ни к чему хорошему не приведет. Тогда она забрала любую возможность безболезненного обращения, чтобы каждый новый гемма понял, что берет на себя не только свободу, но и ответственность.

Святейшая жестока, но мудра – так пели монахини.

– Дети проснулись. Нам пора к ним. Они знают о вашем приезде и ждали вас со вчерашнего вечера. – Рионн направилась вперед, не дожидаясь меня. Я же плелась позади, окружённая эмоциями и воспоминаниями.

Неожиданно она остановилась, и лишь в профиль повернула лицо, глядя в пустоту:

– И скажите мне, Ульрианнаш, вы бы сами хотели пережить своих детей на сто лет? Видеть их смерть? Или всё же смогли найти в себе силы завести новых, словно домашних животных?

Я промолчала.

***

Я, честно говоря, не мастер описания. Если бы я вернулась в Монастырь Покрова Святейшей, то вряд ли смогла детально воспроизвести обустройство поместья. В целом, весь его главный дом был выдержан в зеленых тонах с вкраплением белого и золотого – это были семейные цвета, хотя и эта традиция начала угасать. Если я не ошибаюсь, то здание было двухэтажным, не считая подземной части, но при этом каждый этаж был не менее шести метров высотой. Везде были огромные окна от пола до потолка в больших рамах, украшенные мозаикой. Иногда встречались и витражи, но реже. Витражи были древнее дома и потому выбивались из общей картины – говорили, что их сохранили в память Умерших Городов. Поэтому на них люди, а не геммы.

Миновав огромный общий зал и несколько меньших комнат непонятного пока назначения, мы вышли к красивой, немного вычурной резной лестнице, родственнице витражей. По ней к нам бежали, веселясь и переругиваясь, дети Рионн. Именно на втором этаже находился шифф и совмещённые с ним спальные покои остальных гемм. Эта часть дома считалась подходящей лишь для сна и отдыха, ничего другого здесь не было, кроме личных комнат.

Увидев нас, дети дружно замолчали. Даже няни младших испуганно косились на меня.

Рионн довольно усмехнулась. Я знала, она ждала этого момента. Реакция на меня её должна позабавить.

Ведь я была более чем странной гувернанткой для странных детей. Гувернантка звучит куда проще, чем Столп, «ширрах» на гемми.

Бледная кожа, немного обветренная. Несколько крупных синяков различных оттенков, полученные мной недавно в ближнем бою в Монастыре, самый сочный и фиолетовый из них находился под правым глазом. Несколько глубоких царапин, блестящих от медицинского клея – монахиням пришлось заклеивать, видя глубину раны. Обычно после боя мы носим свои шрамы как медали и редко прибегаем к медицине гемм, способной восстановить все за минуты.

…острые скулы, левая так же разбита. И прямой, на удивление не сломанный нос – лицо оттого хищное и кажется непропорциональным из-за бритой налысо головы. Череп неправильной формы, вытянут и бугроват.

И, наверное, самое ужасное было то, что я человек.

ЧЕЛОВЕК.

…так что вместо ожидаемой леди перед ними стояло босиком тощее лысое пугало, одетое в золотистую заношенную монашескую рясу. И это пугало нагло улыбалось, оголяя с детства щербатые от природы зубки, и разглядывало каждого огромными голубыми глазами.

– Мама, это кто? Она страшная, – протянула испугано девочка лет пяти, прячась за свою няню-красавицу.

Моя хозяйка в ответ лишь оскалила зубы и рыкнула. Словно по приказу дети выстроились в ряд. На шаг назад, слегка путаясь в одеяниях, отступили няни младших девочек.

– Это мой старший сын Кайн. Вы почти знакомы. Ему восемнадцать и он наш наследник, семьи шерн Альяринн. – Начала госпожа знакомство.

Юноша поклонился мне. Без эмоций, сухо. Как и подобает наследнику.

Сейчас я разглядывала его с любопытством. Ночь, что мы провели вместе в дороге, не позволила мне внимательнее изучить его. Да, он худой и нескладный, выше меня, но не лишен мальчишеского очарования. Лицо немного хищное, впрочем, как у всех. Высокие скулы, золотые глаза на смуглой коже. Когда Кайн вырастет, он будет красивым геммой.

– Эти вертлявые близняшки – Анна и Веннэ. Им по пятнадцать. За ним следить особо… Их обратили еще в утробе матери, это отдельная история, потому их действия будут непонятны для вас. По человеческим меркам они жестоки.

Златовласые девицы в длиннополых, как у Рионн, одеяниях рассмеялись. Ни поклона, ни уважения. Я пыталась их различить, но мне не удавалось, хотя через некоторое время я заметила, что у Веннэ есть привычка кусать губы.

Рионн шикнула на близняшек, и смех прекратился.

– Это Тор, очень любознательный и смышленый мальчик. Через неделю ему исполнится тринадцать.