Опекун для юной девы (СИ)

— Неправда, мне повезло, — осмелев — то ли от алкоголя, то ли от того тепла, что дарили его прикосновения — она обвила его рукой за пояс и так и шла с ним в обнимку. Ну и пусть все вокруг на них смотрят. Ей было сейчас хорошо.

Дома он отправил ее спать и ушел к себе, плотно притворив за собой дверь. Подумал, что надо бы поставить замок на выход в коридор возле его спальни. Не все здесь для ее глаз.

Но это потом. Сейчас она спит, и он может, наконец, расслабиться.

Прилетела машина с едой. Он не чувствовал вкуса и все никак не мог насытиться. Словно все еще пил ту воду из ресторана. В очередной раз подумал, что пора уже начать заказывать себе еду первого сорта, он не так уж плохо зарабатывает. В очередной раз одернул себя, что это блажь, деньги нужны семье, да и на девочку сейчас придется потратить. Доходы увеличились немного, а вот расходы в ближайшие дни возрастут. Еда как еда. А он просто излишне устал.

Отправился спать, ведь в прошлую ночь не удалось. Потребовалось срочно лететь домой, а с утра ждали на совещании. Всего лишь люди, да. Но зачем их подводить? Он — их воплощенная мечта, он должен быть идеален.

Глаза уже закрывались. И тут по нервам ударил плачь.

Его ребенок рыдал и не мог остановиться. Он, конечно, пришел. Включил свет, позвал, попытался утешить. Она спала. Она спала, и плакала, и чего-то боялась. Кричала, заливаясь слезами. И не слышала его, и была не в силах проснуться.

— Мама, — стонала она сквозь слезы, метаясь в беспамятстве по огромной постели, — мама, мама, мамочка!.. Я не хочу! Я не хочу, я не хочу, нет!!!

Он обнял, спеленывая в одеяло, как в кокон, затянул к себе на колени, прижал к груди:

— Все хорошо, Анечка, я здесь, с тобой, все хорошо. Ничего страшного больше не случится, все прошло, моя хорошая, все уже прошло…

Она прильнула к нему, затихая. Он осторожно убрал с ее лица спутанные волосы, мокрые от слез и от пота, прижался к виску губами.

— Все хорошо, — шептал он как заклинание. — Все обязательно будет хорошо, я обещаю.

Так и не ушел, остался с ней до утра. Он пытался, но стоило ему ее отпустить, как девочку вновь настигали кошмары. В итоге он сдался, лег рядом, обнимая ее поверх одеяла.

И так и не смог сомкнуть глаз. Она была слишком близко — спящая, беспомощная, доверчиво прижимавшаяся к нему во сне. Ее запах сводил с ума, будоража, дразня, отнимая волю. Нет, сон не пришел, был лишь полубред нереализованного желания, полного образов испепеляющей страсти и безудержного наслаждения.

«Но она же не хочет, — твердил он себе. — Ей это не надо, она не хочет». У его народа это был единственный критерий. Их детям «можно» было всегда, в любом возрасте. Как только желание страсти пробуждалось — оно должно было быть реализовано. Ибо было оно острым, как жажда. Да, собственно, жаждой и было. Жаждой плоти.

У людей с этим было как-то сложнее. Даже у взрослых желания плоти были оплетены паутиной каких-то сложных табу. А уж пробудившееся прежде срока желание подростка и вовсе подавлялось и осуждалось. Связано это было не то с хрупкостью человеческого организма, не то с невозможностью контролировать появление потомства… Он никогда не вникал, человеческие дети жили для него в параллельной вселенной.

Но сейчас… Он наплевал бы на все их глупые и бессмысленные запреты, детей ей от него не рожать, а для секса ее тело вполне созрело… Тело, не разум. И он в сотый раз повторял «она не хочет» — единственный довод, заставлявший его оставаться неподвижным. Ведь детей, чье желание не пробудилось — не трогают.

А рот наполнялся вязкой слюной, и так болезненно ныли зубы…

Он покинул ее на рассвете, забывшуюся, наконец, глубоким сном и так и не узнавшую о его мучениях.

А он долго стоял в потоке воды, пытаясь взбодриться и сообразить, что же ему делать дальше. Наступающий день обещал быть долгим.

День второй

Несколько позже, наряженный в обтягивающую серебристую футболку с карикатурно-нелепым малиново-черным рисунком, с малиновой прядью, подколотой к волосам в районе левого виска и заправленной в хвост, и, конечно, в узких черных очках, он уверенно звонил в одну из квартир седьмого этажа.

— Кто там? — недовольный старушечий голос полон подозрений.

— Гости, — отвечает он беззаботно.

Дверь распахивается.

— Артемка, ты? — грузная пожилая женщина, стоящая на пороге, не скрывает радости. — Ты что не спишь-то в такую рань? Ну заходи, заходи.

Он заходит. В небольшой прихожей витает запах лекарств, но следов запустения нет — все прибрано и опрятно.

— Как сердце, теть Люсь, больше не обижает?

— Да помаленьку, Тёмочка, помаленьку. Чаю тебе налить?

— Не откажусь.

Она удивляется. Впрочем, скорее обрадованно:

— Да? Вот давно бы так. А то все «воды» да «воды». Идем.

На маленькой кухне она готовит ему чай, делясь последними новостями. А он внимательно следит за процессом, почти не вникая в рассказ. Он ведь никогда не интересовался, как люди готовят свой самый популярный напиток. А теперь вот — надо как-то ребенка кормить, а он не умеет…

С соседкой он познакомился несколько лет назад, вскоре после того, как сюда переехал. Познакомился случайно: поленился ждать лифта, пошел пешком. И услышал, как за одной из стен сердце бьется слишком неправильно. Остановился, чуть прикрыл глаза, вчитываясь в детали… И решительно выбил дверь.

Пожилая женщина лежала на полу в прихожей. Была в сознании, вот только сил добраться до телефона и позвать на помощь у нее не было. Он вызвал ей скорую, дождался врача, помог собрать вещи в больницу. Ну а поскольку был он в тот день одет бесшабашным мальчишкой, спрятавшим глазки за модными очками, никому и в голову не пришло именовать его Великим. Так и остался Артемом — что для нее, что для врачей той скорой. Им, впрочем, он еще и родственником больной представился.

Ну а коль уж представился… Он зашел к ней в больницу, узнать как дела. Выяснил, что нужно лекарство. Редкое. Он достал. Затем зашел к ней домой проведать после выписки. Понял, что слишком слаба, чтоб готовить, убирать и ходить по магазинам. Он нашел ей сиделок. Благо жаждущих провести ночь с Великим хватало. Вот Великий и объявил: заслужи. Три дня работы помощницей по хозяйству — и ночь твоя. Да, сиделок получилось многовато, и тетя Люся сокрушалась его непостоянству, но он никому не дарил больше одной ночи. Не хотел — ни привязываться, ни привязывать.

А к соседке вот привязался. Ну да, назовешься племянником… и вдруг окажется, что это не просто слова.

— Сахар тебе положить?.. Арте-ем, о чем думаешь?

Он встрепенулся.

— Прости, теть Люсь, засыпаю. Кого куда положить?

— Сахар. В чай.

— А надо?

— Вот я тебя и спрашиваю, надо ли?.. Тём, ты с девочками своими бесконечными завязывал бы. Не доведут до добра-то. Всю ночь ведь, небось, с красоткой какой кутил опять.

— Кутил. Красотка вот только не в курсе, — он вздохнул. — Теть Люсь, давай проще: ты себе чай как делаешь?

— Да себе-то без сахара, нельзя мне уже, Артемушка, здоровье не то. А ты у нас парень молодой, здоровый… на, держи сахарницу, сам сыпь сколько надо.

Он задумчиво посмотрел на жидкость в чашке, на белый песок в «сахарнице»… Слово «сахар» он слышал, запомнит. А вот чай… как он выглядит хоть до того, как его «приготовили»?

— Теть Люсь, а от чая можно посмотреть упаковку?

— А что упаковка? — не поняла она, но послушно протянула. — Обычный самый чай. Черный, без добавок. Или ты у нас такой не пьешь?

— Я любой не пью, — рассмотрев этикетку, он открыл коробку и любовался теперь мелкими скрученными комочками засохших листьев. — Но надо ж когда-то начинать…

— Да что случилось-то, Тём? Я ж вижу, ты не ради чая пришел.

«А ради чего ж?» — безмолвно вздохнул он. И признался:

— Да ребенком меня осчастливили…

— Допрыгался, то есть, — осуждающе кивнула старушка. — И когда родится? Или уже?