Больше, чем что-либо на свете (СИ)

– Позволь узнать, какого рода задание ты выполняешь? – спросил Куграй.

– Господин тысячный, ты же понимаешь... особое задание Её Величества не подлежит разглашению, – ответила Северга, сомлевшая от тепла жаровни и осоловевшая от мяса и хлебной воды, которой она не пила уже целую вечность.

– Понимаю, понимаю, – кивнул Куграй, подливая хмельного в её чарку. – Успешно?

Северга влила в себя жгучую жидкость, закусила ломтиком поджаренного на углях мяса, пахнувшего дымком. Голова гудела набатом, и мысли в ней крутились нелепые и странные: а если хмельное сделает её кровь более жидкой, и это поспособствует продвижению осколка иглы?.. Да нет, пустое. Кажется, наоборот – хмельное должно кровь сгущать...

– Боюсь, что не очень, господин тысячный. И по состоянию здоровья я уже не годна к сколько-нибудь приличной службе, – проговорила она.

– А что с тобой? – Куграй запихал в рот кусок мяса с дрожавшими на нём желтоватыми комками поджаренного сала.

– Осколок белогорской стали, который невозможно извлечь из моего тела. – И навья, стянув перчатку, показала свою искалеченную руку.

– Мда-м, – промычал тысячный, жуя. – Это скверно. Но ты не думай, что государство бросает на произвол судьбы доблестных воинов, подорвавших своё здоровье. Никак нет!.. За ранение, повлекшее за собой пожизненную негодность к службе, ты имеешь право на получение ежемесячного пособия в размере половины твоего жалованья. Деньги невеликие, но уж не обессудь: расходы казны в связи с войной и без того огромные. Обратись к моему письмоводителю, он составит все нужные бумаги.

Северга смотрела в его жующую харю. Ни один мускул не дрогнул на ней в ознаменование каких-либо чувств, одни лишь челюсти размеренно двигались, усердно перемалывая еду. Вся боль, которую навья пережила каждой частичкой своего тела, все месяцы противостояния с белой девой для него были очередной бумажкой, одним из многих безликих приказов на денежное довольствие. Да, конечно, Длань не бросает своих героев.

– У меня есть опасение, господин тысячный, что поддержка государства в скором времени может мне уже не понадобиться, – мрачно хмыкнула Северга и утёрла губы, решив больше не притрагиваться к угощению. Фиолетовые жилки на руке бились могильным предчувствием.

– Ну, что за упаднические настроения? – Куграй криво ухмыльнулся и, перегнувшись через походный столик, похлопал навью по плечу. – Выше нос, любезная Северга! Ты ещё потопчешь новую, завоёванную нами землю!

Всей пользой, которую Северга извлекла из пребывания в его ставке, был небольшой отдых и возможность привести себя в порядок – помыться и переодеться. Ещё она разжилась съестными припасами в дорогу – сухарями и жёстким, как подошва, копчёным мясом. Также Куграй велел нацедить ей во фляжку отборной хлебной воды из своих личных запасов; сам он, надо сказать, кушал горячительное весьма изрядно, и уже ко второму завтраку его можно было увидеть под приличным хмельком. Но хоть и пил тысячный, как конь, службу свою он всё же помнил: опьянение не влияло на его способность чётко мыслить и принимать необходимые решения. Про него говорили, что командовать войском он мог в любом состоянии, а в нужный миг умел протрезветь молниеносно. Впрочем, жарких боёв, которые требовали бы большого напряжения ума и сил, сейчас и не было, навии легко подчинили Воронецкое княжество и лишь готовились к схватке с Белыми горами – вот Куграй и расслаблялся. Можно сказать, отдыхал впрок.

Вскоре после того, как Северга покинула лагерь Куграя, её настиг новый приступ. Сердце тряслось студнем, чуя близкую кончину, но навья, сцепив зубы, двигалась – сперва на четвереньках, а потом и ползком. Грязь, за которую она цеплялась скрюченными пальцами, была плохой опорой, а накрывшее Севергу следом за болью расстройство ума опять выбило её из колеи. Снова перед её взором перемешались восток и запад, небо и земля, «направо» и «налево»... Увязая в грязи по щиколотку, она брела вслепую, пока не очутилась в этой лесной пещере. В закрытых пространствах было легче пережить помутнение: когда кругом стены, заблудиться особо негде, вот она и осталась здесь на передышку. Всех её способностей сейчас хватало лишь на то, чтобы время от времени выуживать из вещевого мешка сухарь, а после оглушительно хрустеть им – так, что грохот отдавался под сводом черепа.

– Эй! Ты кто? Как тебя звать? Что тут делаешь?

Кто-то бил навью по щекам, и она, не до конца очнувшись от сонного забытья, привычно пробормотала имя и звание:

– Пятисотенный офицер Северга...

Её по-прежнему трясли чьи-то руки – как ей показалось, тонкие, но сильные.

– Не пойму, на каком наречии ты лопочешь!

Северга огромным усилием поставила мозги на место. Пахло оборотнем, но язык звучал местный. Навье сразу вспомнилась та нахальная девчонка с васильковыми глазами, и щупленькая фигурка, сидевшая над нею на корточках, выглядела похожей... Вход в пещеру светился мутно-серым пятном, выхватывая из полумрака всклокоченную копну коротких русых волос и миловидное лицо с резкими, упрямыми очертаниями скул и подбородка – как Северге показалось, мальчишечье. Лохматые пряди падали на большие, прохладно-серые, как весенний лёд, глаза.

– Северга меня зовут, – ответила навья молоденькому оборотню на его языке. – Что я тут делаю? Отдыхаю. Устала сильно.

– Так ты женщина? – Серые глаза рассматривали навью внимательно и цепко, а проворные пальцы с любопытством ощупывали доспехи.

– А ты? – вопросом на вопрос ответила Северга, отметив на тонкой шее отсутствие кадыка.

Сероглазый оборотень как будто немного смутился.

– Девка я так-то. Птахой меня звать. А ты из этих... из навиев?

– Из них. – Северга, кряхтя и морщась, начала приподниматься, чтобы принять хотя бы полусидячее положение с опорой на камни.

Птаха наблюдала за её неловкими, медленными движениями некоторое время, а потом весьма проницательно отметила:

– Ты ранена?

– Есть такое дело. – Навья кое-как села, отчего череп опять загудел, а верх снова чуть не поменялся местами с низом.

– Где у тебя рана? Покажи. – Проворные пальцы девушки принялись без спроса искать и расстёгивать пряжки доспехов.

– Руки убери, – проворчала навья. – Моя рана уже затянулась снаружи, но подтачивает мои силы изнутри. Ты мне ничем не поможешь.

Прикосновения лёгких и быстрых, как бабочки, рук прекратились. Девушка-оборотень немного отстранилась, всматриваясь в лицо Северги; её глаза, и без того неулыбчивые, подёрнулись ледком печали, губы сжались.

– Да. Вижу. Прости, – проронила она.

Она не спрашивала, друг Северга или враг, не относила её к своим или чужим. Она смотрела в сердце и видела там боль, которую все живые существа чувствуют одинаково; крошечное стальное семя белогорской победы тянулось смертоносными ростками к устало бьющемуся комочку.

– Пойдём со мной, – сказала Птаха, подумав и почесав переносицу. – Я помогу тебе дойти. Тут недалеко Кукушкины болота, там мы живём.

– Вы – это кто? – Северга поморщилась: от неудобного положения ныла поясница. Встать явно будет трудновато.

– Мы – Стая. Но на дорожку тебе не помешает подкрепиться. Погоди, я скоро вернусь.

Птаха выскользнула из пещеры. Северга успела заметить, что носила та кожаные портки, такие же чуни с обмотками и безрукавку, грубо скроенную из заячьих шкурок. Открытые до плеч руки – довольно тонкие, но сильные, с небольшими, но хорошо прорисованными мускулами. Издали не отличишь от мальчишки, а движения – мягкие, как у хищного зверя.

Долго ли, коротко ли – Птаха вернулась не с пустыми руками. Она добыла тетерева. Северга оживилась: свежей дичи у неё не было во рту уже... впрочем, счёт времени она потеряла. Навья предложила свою помощь в разделке птицы, но Птаха лишь отмахнулась. Помощь ей и в самом деле не требовалась, управилась она с тушкой ловко и быстро.

– Сырьём будешь или поджарить? – спросила девушка. И тут же сама решила: – Поджарим лучше. Ты слаба, сырое мясо твоему нутру будет трудно переварить.