Я просто тебя люблю (СИ)

Глава пятая

Глава пятая

Женская логика оставляет неисцеляемый след на мужской психике

(Из наблюдений императора Нахшона II)

Кто не видел пожара в степях, тот вообще никаких пожаров не видел. Что такое горящий лес, дом, да пусть даже замок, бором окружённый? Ничего! Громко, шумно, ярко, вонюче. Ну, страшно немного, но даже весело: сейчас ка-ак шарахнет! Ка-ак грохнет! Ой, мамочка…

Горящая трава — это совсем не страшно. Это ватный, тянущийся, как прокисшее тесто, сонный кошмар, когда понимаешь, что спишь. И от холодного пота насквозь простыни промокли. И сил больше нет засасывающую серость терпеть. А проснуться не можешь.

Тишина вокруг такая… И сравнить то не с чем: вязкая, глушащая, будто в перине, единственные звуки — глухой топот копыт и собственное надсадное дыхание. Ни треска огня, ни гула пламени — ничего. Лишь сбоку тянет жаром, как из духовки: волосы сворачиваются в оплавленные комочки, пересохшие глаза режет, обожжённая раскалённым воздухом кожа шелушится, чешется раздражённо — и не дотронешься.

Дыма тоже нет, лишь туманная завеса над травой: колеблющаяся, мерцающая, словно и она мираж. А над головой пронзительно синее нереальное небо. Никак не подходящее ни тишине, ни призрачной траве, ни хриплому, на срыв, дыханию — твоему и твоей лошади.

От степного пожара не уйдёшь, не опередишь — огонь быстрее любых крыльев. Арха сама видела, как чёрная птица камнем рухнула с неправдоподобно-бесконечного неба. Нет, огонь её не достал — его и не видно, огня-то. Горячий, невероятно горячий, лишённый и глотка кислорода воздух сшиб ястреба, бросил в мерцающую траву.

Шанс спастись, не испечься заживо, всего один, другого никто не даст: уйти из-под ветра, найти уже выжженную землю, обойти пожар, оказавшись позади него. Для этого нужна почти невероятная удача, одна возможность на миллион. И это понимали и демоны, и кони, дико скалящие морды в бахроме пены, пучащие налитые кровью глаза. Через Тьму Шай вынесет двоих, троих максимум. А их шестеро, да ещё и лошади. Кому оставаться, кому спасаться? Тянули до последнего.

А пожар играл с ними — эдакий огромный, огненный кот с гривой раскалённого ветра. Он то дул ровно, нагоняя поток обжигающего воздуха сбоку, будто его кто мехами накачивал. То вдруг замирал, давая на мгновение, всего на один удар сердца поверить: всё кончилось! То бросался прямо в лицо, заставляя коней вставать на дыбы, едва не заваливаясь на бок, разворачивать, нестись в другую сторону — без направления, без цели: только бы уйти, сбежать!

И всё это… как во сне. Есть безумная скачка, есть хрипы, есть уже привычная барабанная дробь крови в висках и гонка, призом в которой всего лишь твоя жизнь тоже есть. Но это тянется, тянется, тянется ночным кошмаром, бесконечно и медленно, неправдоподобно, будто у мира, как у часов, заканчивается завод и он вот-вот остановится.

И завод кончился. Реальность врезалась в грудь, в лицо тараном, выбивая жалкие остатки кислорода. А всего-то и случилось, что рухнул шаевский конь. Сам ифовет среагировать успел, да ещё и Ирду поддержал. Соскочил лаской, спружинив на напряжённые ноги, едва коснувшись земли ладонями. И тут же отдёрнул руки, зашипев: почва нагрелась, словно противень.

Чёрный жеребец завизжал зло, забил ногами, пытаясь встать, вытянул мокрую морду, напрягся так, что вены на шее верёвками вздулись. И лёг, вытянувшись, смирившись, только крутой бок поднимался тяжело, судорожно.

— Поднимай! — крикнула Агной — в голосе самая настоящая ничем не прикрытая паника. — Поднимай его, пешком не уйдёшь!

Демон зачем-то стащил на шею косынку, которой нос со ртом прикрывал, утёр лицо, огляделся растерянно — на Архе взгляд даже не остановился. И махнул шаверке: езжайте, мол.

— Хотя бы её через Тьму вынеси! — почти взмолилась бабушка, подбородком на внучку показав.

— Сил не хватит, — мотнул головой блондин. — Теперь уж и один не пройду.

Арычар кивнула в ответ, дёрнула аркан, на котором Ведьму держала.

Лекарка хотела сказать, что никуда она без Шая не поедет и даже поводья натянула, но… не успела.

Ветер снова замер, а с ним и всё остальное: отворачивающийся Шай, напряжённо вытянувшаяся в седле бабушка, лежащий на раскалённой земле конь, Ирда, на эту же землю, наоборот, садящаяся. Только и в этом замершем мгновении что-то ещё жило, что-то неопределённое, едва уловимое, на грани чувств. И лишь когда это «что-то» повторилось, до Архи дошло: в ней шевельнулось, толкнулось мягко, будто ладошкой изнутри тронуло. Чуть-чуть тревожно и немного напугано: «Что там такое? Ничего же страшного, правда?»

А замерший ветер дохнул, словно воздуху набрав, ровно дунул сразу отовсюду: с лева горячо, привычно. Спереди, справа, позади дыхание ещё не было раскалённым, терпеть можно. И трава по-прежнему стояла стеной, ещё не мерцая. Но Арха поняла… Да нет, не поняла, а будто на ухо кто шепнул: «Всё, конец!» Значит всё-таки ей на роду сгореть написано?

Поняла-то ведунья другое. Хотя нет, тоже не поняла. Осознала, прочувствовала до щекотки под черепом: у неё внутри… живут. Там, где-то под рёбрами свернулся в темноте крохотный, голенький, с мягкими беззащитными ушками, на мышонка похожий. Абсолютно беспомощный — делай с ним всё, что вздумается. Он в ответ только глазёнки станет испуганно таращить, даже пикнуть не способный. Хотя нет, глазки открыть силёнок не хватит. Но мышонок-то живой. И у него всей защиты только она и есть — Арха. Мама… Это она мама.

— Гоните, ну! — рявкнул Шай, замахиваясь, чтобы шлёпнуть и без того нервно танцующую Ведьму по крупу.

Арха рванула поводья, заставляя лошадь назад податься. Дёрнула ворот рубашки, вцепилась в цепочку, накручивая её на пальцы. Все барьеры, все стены, которые привычно, даже сама этого не замечая, держала — зачем? для чего? — будто тем же огненным ветром сдуло: «Дан!»

Тьма! И вправду, зачем, для чего? «Я сама»? Что сама, почему сама? Когда у неё есть тот, с мягкими ушами, при чём тут «сама», «надоело», «не могу больше»?

Вот сейчас и впрямь не может.

«Дан!»

— Давайте туда! Прорвётесь!

Ведунья не поняла: кто кричит, кому кричит — не до этого было. Приподнялась в стременах, крутя головой, пытаясь найти в мерцающем, подступающем мареве рогатую фигуру, верхом на чёрном жеребце.

«Дан!»

Ответ пришёл. Просто потому, что по-другому случиться не могло. Ну не могло и всё!

«Я здесь…» — как будто в затылок подуло свежим, прохладным.

Помаргивающая туманная дымка дёрнулась в стороны, словно её изнутри одним махом разорвали, выплёвывая, выталкивая из себя тёмные фигуры. Мерещилось: кони в хмарной пелене ногами только перебирают, не касаясь земли. И всадники эти — тёмные, вырезанные на самой Тьме силуэты — казались нафантазированными. Масляно-сдержанно поблёскивающая сбруя, развевающиеся перья на шляпах, плащи… Какие тут могут быть перья, какие плащи? Здесь только пропотевшая до соляной корки рубашка, да чуть влажная косынка на лице. А ещё ватная тишина, даже стука копыт не слышно.

Но почему-то они, абсолютно неправдоподобные, сейчас были единственно настоящими в сонном кошмаре.

«Я здесь» — привычно-уверенное, до боли знакомо-самоуверенное. Реальное.

***

Вот, казалось бы: возлюбленный спас, кошмар и ужас позади, а впереди исключительно тихое безоблачное счастье — живи да радуйся! Кинься на шею драгоценного своего жениха, признайся, что дурой была, поцелуйтесь и отправьте все проблемы в мусор.

Как бы ни так! Во-первых, тот самый драгоценный жених к общению явно не рвался. Наоборот, старался подальше держаться, а в сторону наречённой и не смотрел даже. Во-вторых, кидание на шею ничему не помогло. Дан постоял, терпеливо пережидая, когда Арха с него слезет, да и отошёл. С поцелуем, понятно, тоже ничего не вышло.

Конечно, всё на усталость списать можно. Лекарка никогда не задумывалась, легко это или тяжело через Тьму ходить. Сегодня у богини настроения общаться не было, и шуток она не шутила, за что спасибо ей большое. Вот только видимо, четырём лордам, даром, что высшим, непросто далось перетаскивание четырёх же шаверов, двух ифоветов, одной лекарки и пяти лошадей в придачу.