Чем заканчиваются все дороги? (СИ)

Не совсем понимая, что она делает, Алиса подошла ближе. Подняла плед. И, почему-то задержав дыхание, как перед прыжком в воду, одним движением укрыла им скоя’таэля.

И едва не завопила от ужаса, когда в ту же секунду он схватил ее за запястье и потянул вниз и на себя, заламывая ей руку.

- Йорвет, это я! – сдавлено пропищала Алиса, изо всех сил стараясь сопротивляться. – Пусти…

Хватка разжалась, Алиса вывернулась и оказалась сидящей на краю дивана, потирая кожу на запястье и морщась.

- Никогда не подкрадывайся ко мне, beanna, - сказал эльф спокойно, слегка охрипшим ото сна голосом. – Это может плохо кончится.

- Я уже поняла, - буркнула Алиса, стараясь не выдать злости и смущения.

- Что тебе нужно?

- Хотела пить. Увидела, что ты… В общем, подумала, что тебя надо укрыть. Холодно, - добавила она зачем-то, вдруг отчетливо понимая, что на ней нет штанов…

- Укрыть? – переспросил он так, словно это слово было ему незнакомо.

- Ну да, - сказала Алиса. – Извини. Больше так делать не буду.

Эльф пошарил среди подушек, выудил оттуда свой платок и быстро повязал его вокруг головы. Алисе вдруг показалось, что без платка он чувствует себя… Еще хуже, чем она без штанов.

- Где у тебя вода? – тихо спросил он. – Ты права, пить хочется.

- В кране, - обреченно сказала Алиса. Йорвет сел, спустил ноги на пол, снова искоса взглянул на нее.

«Я все еще у себя дома», - вновь зачем-то повторила про себя Алиса.

А потом поднялась на ноги, словно не обращая внимания на своё неглиже, вышла в кухню, обойдя стол, достала два стакана и налила в них воды. Подошла, один протянула Иорвету. Снова села рядом – почему-то сидя ей было не так неловко.

Вода была холодная и чистая, и впервые за долгое-долгое время Алиса вдруг подумала, что вода – одна из самых вкусных вещей на свете. Она отставила стакан, нерешительно поднялась.

- Пожалуй, надо еще поспать. Слишком рано, - тихо сказала она и шагнула прочь.

(Иорвет)

Во сне, в который он все-таки провалился, хотя и был уверен, что не сомкнет глаз до утра, размышляя, что же делать теперь – в этом сне он снова ехал верхом, окруженный конвоем, оставляя ворота Вергена все дальше и дальше за спиной.

Рук ему не связывали. Относились едва ли не с почтением, не трогали, не били, на привалах старались подсунуть кусок получше и располагали на ночлег, молча сменяя охрану, не оставляя одного ни на миг. Избегали смотреть в глаза, будто могли тем самым убедить самих себя в том, что все, что происходит – происходит не с ним и не с ними… Что это не они везут вчерашнего героя Вергенской осады, самого опытного командира, самого преданного соратника королевы вольного города Верген – того, с кем они сражались плечом к плечу, - под конвоем в условленное место, дабы передать, как государственного преступника, как залог лояльности тому, что осталось от военного союза Северных государств.

Он знал это. Пожалуй, едва ли не с самого начала. С того самого дня, как вошел в зал Совета тогда, в тот самый день, когда отравленная Саския грянулась на пол ему под ноги… Знал, когда Каэдвен был разбит. Тогда, когда королева вернулась, свободная от воли ведьмы Эйльхарт – он знал. Знал цену, которую придется заплатить.

Он уже уплатил ее однажды, в то время, когда носил на рукаве три белых молнии на черном фоне. Но тогда все было иначе.

Он думал о своих бойцах, что остались в Вергене. О том, что теперь у них есть пусть призрачный – но шанс, пусть зыбкий – но союз, пусть нищий – но дом. И хотя бы сколько-то - но времени. Драгоценного времени, за которое он шел теперь заплатить. Какая ирония, думал он. Лежа под колючей, пропахшей конским потом попоной, глядя в костер, он даже усмехнулся этой мысли – едва-едва, уголком рта. В эльфской старинной балладе он бы шел умирать за любовь, прекрасней которой нет в мире. В жизни seidhe давно умирают совсем за другое. За время, например. За пищу. За кров. За то, что веками не имело для них ни ценности, ни значения.

Он знал, что в этой жизни ему осталось последнее: быть сильным. До самого конца смотреть поверх их голов. Дорога его заканчивается, и он должен, обязан сойти с нее, расправив плечи, и лишь тогда грязи этой дороги не прилипнуть к его сапогам, ступающим туда, куда не пускают без татуировки лозы Шаэрраведда на плече. Где всегда пахнет яблоками, и нет ни d’hoine, ни aen seidhe – есть просто жизнь. И свет, падающий сквозь листья, которые никогда не подхватит ледяной ветер Midenwaenne.

Вся его жизнь словно отдалилась, подернулась дымкой, будто берег, от которого отплывает корабль. Каждый день, хмуро глядя прямо перед собой, на мерно покачивающуюся гриву лошади, на грязную дорогу, он повторял себе, что должен верить, что все было не зря, что если не верить - жизнь не имеет смысла. Ничто не имеет смысла. Смерть – особенно. А потому – он должен верить. Просто обязан. Он должен быть тем, кем должен. Ничего не изменилось.

Но словно что-то надломилось внутри, в самой сердцевине.

Он никак не мог решиться сказать это самому себе. Он, скоя’таэль, убивший сотни врагов, кидавшийся в самые безрассудные стычки и выходивший из них победителем, ведший за собой самых отчаянных, ненормальных и неуправляемых бойцов – он никак не мог признаться себе, что не хочет умирать. Что ему страшно. Что ему отчаянно, дико не хочется за этот край.

На одной из стоянок, лежа головой на седле, укрывшись седельным потником, он отчего-то решил непременно припомнить что-то хорошее. Что-то далекое, никак не связанное с войной, с жизнью скоя’таэля, со смертью, с голодом… И наконец он нашел. Глубоко-глубоко в памяти.

Нашел – и тут же пожалел, едва не задохнувшись от внезапной боли и ярости, вдруг пронзивших душу. Ему вдруг стало так горько, что захотелось схватить кого-то неведомого и долго, с оттяжкой бить его кулаками, пока кожа не слезет с костяшек пальцев, спрашивая вновь и вновь: «Где моя жизнь? Где? Сволочь, ублюдок поганый, где она?» Захотелось разорвать кого-то на части, голыми руками – впервые не ради свободы, не ради кого-то другого, не ради цели или веры. А лишь потому, что ему предстояло умереть. Вот так просто. Спустя столько лет. Так и не увидев ничего, ни одного дня, который он прожил бы не во имя чего-то, а… просто прожил бы. Сидя в густой траве, или за столом с друзьями, которых не придется хоронить поутру. Не думая о завтрашнем дне. Наедаясь до отвала. Гуляя там, где и когда захочется. Вспоминая, каковы на ощупь книги. Не прячась для игры на флейте в берлогу, из которой не слышно ни звука…

Он медленно закрыл и открыл глаза. Вдохнул и выдохнул, сосчитав до десяти. Потом горько, криво усмехнулся… Ничто больше не имело смысла. Даже ярость. Он вдруг подумал: а что, если попытаться бежать? Хотя бы ради того, чтобы быть убитым сразу, лишив d’hoine удовольствия сперва глумиться над ним в каком-нибудь вонючем подвале, а потом развлекать толпу его смертью…

И тогда это случилось.

Они вынырнули из ниоткуда. Вдвоем. Словно тени, они бесшумно, но сразу и безошибочно подошли к нему, не заходя в круг света костра. Двое, охранявшие его, не успели издать ни звука. Иорвет увидел склонившееся к нему лицо в капюшоне, сверкнувшие зеленые, почти что эльфьи глаза, шрам во всю щеку… «Якорь!» – еле слышно, но торжествующе шепнула Цири и тут же прижала палец к губам.

Ему не надо было ничего объяснять. Бесшумно, одним слитным движением, он вскочил с лежанки и скрылся вместе с ними в темноте. На все потребовалось не более трех ударов сердца.

Цири швырнула его в этот странный мир, в дом этой маленькой d’hoine. На прощание ведьмак успел прошипеть ему: «Сиди там и не дергайся! Без фокусов, Йорвет, слышишь?»

…он проснулся, но глаз не открыл и не пошевелился, напряженно вслушиваясь в сереющие предрассветные сумерки, гадая, что же его разбудило. Ах, ну конечно же! Щелчок замка, которым d’hoine заперла свою комнату перед сном, наивная маленькая d’hoine, думающая, что замки на дверях способны от чего-то защитить… Любопытная d’hoine. Странная. Боявшаяся его до дрожи, и при этом говорившая какую-то опасную ерунду. Но он не ощущал в ней ни ненависти, ни затаенной брезгливости, так часто встречаемых им в глазах женщин того же Вергена. Это было удивительно. А еще более удивительным – и неправильным - было то, что ее ненавидеть он тоже почему-то не мог, как ни старался. И это, пожалуй, интересовало его даже куда сильнее, чем он сам себе готов был признаться.