Больше, чем что-либо на свете (СИ)

– Хочешь покататься на Дыме сама? – спросила Северга.

– Ой, а он меня не сбросит? – испугалась Драгона.

– Не бойся, малышка, он не посмеет этого сделать. – И Северга ободряюще приподняла личико внучки за подбородок.

– Матушка, а может, не стоит? – вмешалась Рамут встревоженно.

– Всё будет хорошо, – усмехнулась та.

Опасения Рамут оказались напрасными: Дым покорно шагал, ведомый под уздцы твёрдой и властной рукой хозяйки, и Драгоне ничто не угрожало. Она казалась до смешного крошечной в седле этого исполинского зверя. Сердце Рамут вздрогнуло, когда матушка выпустила поводья и передала их внучке; что-то шепнув коню на ухо, она отдала его под управление маленькой девочке.

– Матушка, не надо, ей ещё рано так ездить, – снова запротестовала Рамут, сдерживая поводьями приплясывающего на месте Града и прижимая к себе младшую дочку.

– Ага, да ещё на таком коне, – закончила Северга её мысль. И ободряюще похлопала по колену: – Ничего, всё будет как надо. Дым не уронит её. Я сказала ему, чтобы он берёг её как зеницу ока и слушался, как меня саму.

Чудовищный конь бережно носил маленькую наездницу на себе. Драгона в силу юности и неопытности управляла поводьями довольно бестолково, но Дым слушался Севергу, которая отдавала ему приказы взглядом и щелчками кнута по земле. Только один раз она сказала девочке:

– Не натягивай узду так сильно, крошка. Ослабь... Вот так, умница.

Драгоне так понравилось кататься «самой», что она не хотела спешиваться. Прогулочным шагом они добрались до пастбища, где кормилось стадо тётушки Бенеды. Рамут приветственно махнула рукой двум младшим мужьям костоправки, которые сегодня были за пастухов. Те приподняли шляпы и отвесили ей поклон, не сходя с сёдел.

Перед ними раскинулся Одрейн, сверкая водной гладью.

– А не искупаться ли нам? – предложила Северга. – Вон в той заводи, там течение тихое.

Волны Одрейна всегда оставались холодными, даже в самый тёплый летний день. Раздевшись донага, Северга изящным броском рассекла воду и поплыла широкими взмахами. Девочки резво устремились за ней, но Рамут велела им плескаться у берега, на прозрачном каменистом мелководье. Она и сама не устояла перед соблазном окунуться в бодрящий поток. Северга боролась с сильным течением, и Рамут приходилось удерживать дочек от повторения этих небезопасных проделок.

– Туда вам пока нельзя, крошки, река вас унесёт, – остерегала она их. – Видите, даже бабушка Северга с трудом плавает!

Они накупались до посинения. Драгона с Минушью выскочили из воды, стуча зубами от холода, и Северга закутала их обеих в свою стёганку. Они отпустили коней попастись, а сами отдыхали на берегу, обсыхая в лучах Макши.

Весь отпуск Драгона и Минушь не отставали от Северги – бегали за ней хвостиками, лезли на колени и совершенно не боялись, даже когда бабушка бывала не в настроении или выпивала лишку. Хмельная Северга делалась мрачной, молчаливой и стремилась к одиночеству, но этих двух маленьких непосед не прогоняла от себя, даже будучи в скверном расположении духа.

– Бабушка, расскажи что-нибудь! – просили девочки. – Сказку...

– Так ведь не знаю я сказок, мои кровинки, – озадаченно хмыкала Северга, прижимая внучек к себе – маленьких, ясноглазых и тёплых. – Ладно, так и быть, слушайте...

Она рассказывала им о своём военном житье-бытье, а девочки внимали ей, разинув рты. Рамут опасалась, как бы матушка не наговорила кровавых ужасов, от которых малышки потом плакали и боялись бы по ночам, но Северга знала меру и не позволяла сорваться со своего языка тому, что не предназначалось для детских ушек.

Эти дни для Рамут были наполнены горьковатым счастьем. Её собственное детство синеглазым зверьком ласкалось к ней, а губ касалась грустноватая улыбка, когда она любовалась вознёй Северги с внучками... Эти два неутомимых тёплых лучика растапливали ледяной панцирь, который та привычно носила на сердце, и Рамут было отрадно видеть, как хмурые брови матушки расправлялись, а в глубине вечной мерзлоты льдистых глаз вспыхивали ласковые огоньки. И всё-таки тревожное эхо холодило спину молодой навьи, и она не могла дать названия этому лишающему покоя, тоскливому чувству, которое то и дело подстерегало её посреди шелестящей летней безмятежности.

Отпуск Северги подходил к концу, и призрак разлуки выпрямился в полный рост и навис над ними чернокрылой тенью. Бенеда велела приготовить ужин и накрыть стол во дворе, под открытым небом, и её мужья расстарались – угощение вышло роскошным, как на свадьбу. Драгона и Минушь простодушно обрадовались, не почувствовав в этом празднике прощальной горечи, витавшей в воздухе терпким запахом дыма, но когда девочкам сказали, что бабушка Северга завтра уезжает, те расплакались. В течение всего застолья они не слезали с её колен, льнули к ней и шмыгали покрасневшими от слёз носами. В постель их уложить удалось с великим трудом.

В последнюю ночь перед отъездом матушки Рамут тоже не спалось. В груди было горько и тесно, тревога достигла высшей точки – хоть вой. А ночь, как нарочно, выдалась сладостно-чарующей – раскинула над землёй мерцающий звёздный полог, который не портила даже воронка в небе. Кутаясь в шерстяную накидку, Рамут стояла под медовым деревом у колодца и тонула бессонным взором в звёздной бездне.

– Кажется, это уже когда-то было, – раздался за плечом негромкий голос матушки. – И эта ночь, и звёзды...

– И мы с тобой, охваченные бессонницей, – добавила Рамут, дрогнув уголками губ в задумчиво-грустной усмешке.

Руки матушки легли на её плечи, и она выпустила края накидки. Та распахнулась, открыв её грудь, обрамлённую кружевом рубашки. Взгляд Северги скользнул по её коже вверх, измерил длинную шею и с жадной пристальностью остановился на глазах. Он будто впитывал каждую чёрточку Рамут, стремясь запечатлеть её облик в памяти навеки.

– Какая же ты стала прекрасная, детка, – молвила Северга, привлекая Рамут к себе и смыкая руки тесным кольцом вокруг её талии.

Рамут вспоминалась точно такая же ночь, когда она вывела матушку из себя поцелуем, а потом, перекинувшись в волка, бежала с нею наперегонки и танцевала на подёрнутой плёнкой хмари воде. Горечь предстоящей разлуки повеяла холодком на плечи, а потом в памяти некстати всплыла книга Темани – со всеми откровенными подробностями любовных приключений главной героини, на месте которой невольно представлялась матушка. Смутная неловкость коробила Рамут при мысли о женщинах, которых сжимали в объятиях эти руки, сейчас крепко и ненасытно сомкнувшиеся вокруг неё.

– Скажи, ты... изменяешь тёте Темани в своих походах? – сорвался с её губ неуклюжий, скомканный вопрос.

Бровь Северги выгнулась, а лицо приблизилось, окутывая Рамут пристально-прохладным звёздным сиянием глаз.

– Почему тебя это волнует, детка?

Рамут сама не могла толком объяснить. Это стояло у неё жгучим комком в груди, вгрызалось в нутро. Её пальцы заледенели, а щёки пылали сухим жаром. Эта сторона жизни матушки, скрытая от её глаз, шершаво вползала в её мысли чешуйчатым чудовищем, оплетала змеиными кольцами. Рамут хотелось отмахнуться от всего этого, набросить на эти неприглядные образы занавес, но они настойчиво лезли, облепляя облик матушки уродливыми выростами-полипами.

– Ну, помнишь ту книгу о войне? – Слова застревали, еле ворочались тяжёлыми глыбами, но других Рамут не находила, чувствуя себя беспомощно-косноязычной. – Которую написала тётя Темань... Всё это – правда?

Северга усмехнулась, припоминая.

– Да, смачно она все эти похождения описала, – молвила она наконец. – Уж в чём в чём, а в этом – её конёк, как ни крути. Умеет она про эти дела писать, этого у неё не отнимешь. Ну, что тебе сказать, детка... Ты уже взрослая девочка, и можно быть с тобой честной и называть вещи своими именами. Да, случается порой бабёнок щупать. Всё это – лишь телесная потребность, как дышать, есть и спать. Души моей она не затрагивает. – Шершавые пальцы Северги приподняли лицо Рамут за подбородок, льдисто-стальной взгляд пытливо прощупывал мысли. – Но отчего ты говоришь о Темани? При чём тут она? Ты ведь сама ревнуешь, милая...