Левое плечо (СИ)

- Ты только посмотри, Хелен, что наша дурочка МакКиннон оставила на своей тумбочке, - Маркиз негромко засмеялась, чем-то шурша. После минутного молчания, я услышала голос Хелен Каркор, в котором чувствовалось смятение.

- Может не стоит, Катри? Это же, в конце концов, ее личный дневник, - я почувствовала ком в горле, а кровь будто застыла в моих венах. Что может сделать озлобленная на весь мир стерва, у которой появилась столь личная вещь? Правильно, абсолютно ничего хорошего.

- О Мерлин, как же ты меня бесишь, Хелен, - тяжело вздохнув, ответила Катрин. – Занудная, да и тупая, как пробка. Ты не понимаешь, что таким способом мы сможем покончить раз и навсегда с Марлин? Не знаю, как тебя, но меня бесит ее веселая физиономия…

- Но…

- Не хочешь принимать участие, тогда не мешай мне. Иначе, я растопчу тебя, как ненужное и бесполезное насекомое, - послышался звук удаляющихся шагов и тяжелый вздох. Я быстрым шагом стала приближаться к концу туннеля, а в голове билась отчаянная мысль, что надо скорее забрать дневник у Катрин Маркиз, только вот палочки у меня нет, а помочь тоже некому. Хелен вряд ли пойдет против подруги, остатки Мародеров черт знает где, а Марлин…а она ничего не подозревает. И, наверное, лучше пускай все так и остается, ведь мало ли, что произошло у нее в жизни? Может, и вовсе ничего такого ужасного? Эта мысль болтыхается в сознание, когда я, открыв портрет, вышла в теплый коридор Хогвартса. Повернувшись, я быстрым шагом направилась в башню, чтобы предупредить Марлин или хотя бы каким-то чудесным образом отвоевать дневник у Катрин. Но стоит мне дойти до конца коридора, и перейти в холл, как эта мысль упала куда-то в бездну сознания. Катрин Маркиз стоит посередине комнаты и артистично взмахивает руками, зачитывая вслух любопытным ученикам красную тетрадку. Катрин Маркиз гнусно улыбается и не в такт собственному чтению хохочет, сверкая своими серыми глазами. У нее на руках странные шрамы, а ее мантия съезжает на бок, от сильной мимики плеч. Она читает вслух о переживаниях Марлин, о том, как ей одиноко, о том, как ей нельзя никому ничего рассказать. Марлин МакКиннон в своем дневнике рассказывает о том, как любит Сириуса, о том, как страдает из-за его характера и манерой обращения с ней. Марлин МакКиннон во всех красках описывает то, как отец в нетрезвом состояние хватает ее за волосы, бьет ее лицо о раковину и что-то говорит о том, какая она ужасная дочь и нежеланный ребенок. Марлин МакКиннон, веселая и просто храбрая девушка, взахлеб делиться о том, что сотворял с ней ее отец и это кажется настолько гнусным и омерзительным, что ко рту подходит тошнота.

- Что здесь происходит? – голос Марлин я слышу будто из под ваты. Она волевым шагом просачивается через толпу и смотрит на Маркиз, в глазах МакКиннон доля непонимания, а потом, ее взгляд голубых глаз падает на потрепанную тетрадку в руке Катрин. – Что…откуда она у тебя? – Марлин расширяет свои глаза до размера мячика и подходит к Катрин, ее веселая улыбка, словно маска, слетает с лица, а потом она в отчаянье смотрит на учеников, и в ее глазах читается такая мольба. Мольба о том, что Катрин Маркиз не рассказывала им о ее жизни, не делилась с ними самыми ужасными ее воспоминаниями. Только все молчат, понурив головы. Некоторые личности гадко ухмыляются и с презрением смотрят на Марлин. Кто-то перешептывается, кто-то уходит и только я одна внимательно слежу за происходящем. – Как ты могла, Катрин?

Катрин Маркиз строит невинное выражение лица и кидает тетрадку на пол, переступив ее. Она улыбается во весь рот и по слогам произносит своим тонким писклявым голосом:

- Блэковская шлюха, которую по пьянее насиловал отец. Неплохая жизнь, МакКиннон, - Маркиз смахивает невидимые пылинки с мантии обомлевшей Марлин, а потом переводит взгляд и на меня, словно пытаясь понять, прочесть по моим глазам и мою историю заодно. У Катрин от ярости раздуваются ноздри, а ее глаза сужаются, и она с презрением смотрит на нас обоих. – Под стать, Эванс, - ученики резко переводят заинтересованный взгляд с Марлин на меня, а я инстинктивно выпрямляю плечи. – Я тут недавно зашла в кабинет нашего декана, - Катрин снисходительно качает головой, и ее лицо теряет признаки ярости и переходит в переигранную грусть. - У нее есть такая любопытная папочка с данными о всех учащихся Гриффиндора. Ты ведь понимаешь, о чем я, так ведь? – Катрин Маркиз подходит ко мне почти что вплотную и впивается в меня своим горящим взглядом. – Наверное, ты, поэтому и нравишься Поттеру. Он всегда выказывал неподдельный интерес к психически нездоровым личностям.

Магглорожденные охают, а остальные ученики в непонимание хмурят брови. Мой взгляд стекленеет, а губы непроизвольно кривятся. Глупая стерва Катрин, мечтающая о популярности, настолько жалка, что даже я, даже Хелен Каркор, не стоим рядом с ней. Она думает, что стоя передо мной и смотря в мои глаза, кидая в меня такие нелепые слова, Маркиз хоть как-то задевает, даже, если я ей этого не покажу. Она такая наивная, слов нет. Надо бы обязательно ей сообщить как-нибудь, что мне плевать, плевать на все и на всех. Что ее слова для меня ничего не значат, чтобы и кто тут не узнал. Видимо, Катрин понимает это по моему выражению лица и открывает рот, но я опережаю ее. Сейчас, мне хочется сделать ей так больно, хочется унизить ее так сильно, как делают все эти безбашенные девчонки в маггловских фильмах.

- Ну что ты, Катрин, - я тяжело вздыхаю и поджимаю губы. – Не прибедняйся, куда же мне до твоей матери? – Маркиз от удивления отходит чуть назад, а ученики во все глаза таращатся на меня. Даже Марлин поднимает на меня свои глаза, и я замечаю, как сильно искусаны ее губы. – А вы не знали? Ее мать повесилась на простынях пять лет назад, кажется, летом.

Не успев толком насладиться яростью в серых глазах, Катрин набрасывается на меня, забыв о магии, и начинает с силой бить по лицу, что-то говоря при этом. Ученики в панике кричат, а потом, я чувствую, как тяжелую тушку магией откидывает к стене. Я понимаю, что кровь стекает по моему лицу и, кажется, уже даже во рту, но мне так плевать, а чувства и боль куда-то испарились. Сплюну кровавую слюну, я поднимаю глаза и вижу МакКиннон, которая видимо и была моей спасительницей. У нее на лице хмурое беспокойство и тупая боль, она быстро и незаметно поднимает тетрадку и убегает прочь, пользуясь тем, что все ученики столпились возле меня и наперебой спрашивали о моем самочувствие. Отмахнувшись от них, как от назойливой мухи, я тоже встаю и иду по тому же направлению, что и Марлин. Что-то не дает мне просто взять и плюнуть на ситуацию, а затем уйти. Может тот факт, что кто-то так же страдает, что кто-то так же одинок? Я на секунду представила маленькую белокурую девочку, с зареванными глазами и разбитым лицом. Представила, как она трясущимися руками записывает своим корявым детским почерком записи в тетрадь, как дергается от малейшего шороха, как нервно оглядывается по сторонам. Почему же ее мать ничего не делала? Почему другие родственники не мешали тому ужасу, что происходил в их семье? Неужели это нормально, когда у ребенка ужасное детство, испорченное прошлое и грустный взгляд? Если наказывают виновных, то в чем провинилась маленькая МакКиннон? В чем провинилась я, в конце-то концов? Почему мы вообще должны жить после того, что происходит с нашими истерзанными душами? От этих вопросов становится только хуже, а несправедливость жизнь так сильно бросается в глаза, что хочется взвыть. А еще, оказаться в кровати и ни с кем не гулять, не общаться и не притворяться, не делать вид, словно ты довысера счастлив. И тут, вы, наверное, скажите, что я должна делать то, что мне действительно хочется, что я не должна притворяться, подавлять себя и показывать в действительности то, что внутри меня. Только знаете, как будто кто-то спрашивает о том, что ты хочешь. В этом мире, в этом гребаном социуме лишь две грани. Если ты не улыбаешься – унылая, никчемная недоличность, об которую можно вытереть ноги. Но, а даже если ты звонко смеешься, делаешь вид, будто все прекрасно, то все будут считать, что ты просто легкомысленная дура, у которой за спиной нет ни одного разочарования. И только вот не надо сейчас кричать о том, что мне должно быть плевать на то, что думают обо мне. На словах все такие своевольные и сильные, а потом, под покровом ночи сидят и режут себе руки, захлебываясь горькими солеными слезами и своими несбыточными мечтами о том, что когда-нибудь станут лучше, станут другими.