Зной пустыни

— Лиз, меня совершенно не интересует прошлое. Меня заботит будущее. Как я понимаю, по-настоящему мы начали жить, только когда встретили друг друга. Остаток жизни я хочу провести с тобой.

— Для этого нам не обязательно жениться. Могут возникнуть неблагоприятные для дела осложнения, юридические накладки. Нам надо хорошенько подумать.

— Я уже подумал. Если ты хочешь, чтобы мы заключили брачный контракт, то я готов дать задание адвокатам.

— Ты уже все продумал, да?

В ее голосе прозвучало легкое раздражение.

— Попытался. Я давно хотел, чтобы ты стала моей женой, только ждал, когда смогу положить к твоим ногам весь мир. — Он с такой силой сжал кулак, что на его руке вздулись мышцы. — Теперь весь мир у меня в кулаке. Он — твой.

Он понимал, что говорит нескладно, но разговор зашел в дебри, о существовании которых он раньше не догадывался.

— Дорогой, ты же знаешь, как много времени отнимает у меня галерея. Я не слишком подхожу для брака. — В ее голосе появилась соблазнительная хрипотца: — Ты должен признать, что сделал из меня очаровательную любовницу.

Черт бы ее побрал. Он встал с кровати и начал ходить взад-вперед по спальне, не обращая внимания на свою наготу.

— Ничего не могу понять. Ты говоришь, что любишь меня. Значит, это ложь?

Ее глаза сверкнули негодованием.

— Конечно же, нет. Оставь наконец свой тон. Каким образом твое многолетнее желание стать моим мужем связано с твоей гордостью?

Алан застыл на месте и посмотрел на нее так, словно никогда ее не видел.

— А как связано твое нежелание выйти за меня замуж с твоей гордостью? В чем дело, Лиз? Индеец недостаточно хорош для тебя?

Она побледнела и отвернулась, не в состоянии перенести боль, которую ему причиняла. Но сказать правду было еще страшнее.

— Значит, дело именно в этом? — Голос его зазвенел.

Ему было горько и больно, он сразу вспомнил тысячи обид, отравивших его юность.

— Как ты смеешь так говорить? Как ты смеешь так думать? — запротестовала она. — Есть вещи, о которых ты не знаешь…

— Я знаю все, что мне надо было узнать, — грубо оборвал он. — Великая Лиз Кент не может снизойти до брака с индейцем, ты ничем не отличаешься от других белых женщин. Какой же я дурак!

Алан ненавидел себя за то, что позволил ей взять над собой такую власть.

Отбросив простыню, Лиз бросилась к нему, но он отшвырнул ее от себя.

— Ради Бога, Алан, не делай этого!

Тот подошел к креслу, на которое несколько часов назад беззаботно бросил одежду, и начал одеваться.

— Это была лишь моя дурацкая мечта, но теперь я все понял.

— Вернись, — умоляла Лиз, протягивая к нему руки. — Мы оба сейчас расстроены. Утром ты все воспримешь по-другому. Ради Бога, Алан, этого не может быть!

— Теперь между нами не может быть ничего другого.

Надевая рубашку, он бросил взгляд на коробочку с колье.

— Береги ожерелье. Оно очень дорогое. Но женщины вроде тебя всегда обходятся недешево.

Потом схватил пиджак, направился к двери, обернулся на пороге и в последний раз взглянул на нее. Лиз прижалась к кровати, ее обнаженное тело дрожало. На миг в нем опять возникло желание. Он с трудом отвел от нее глаза и вышел.

Мечта рассеялась.

Услышав, как хлопнула дверь, Лиз громко зарыдала. Она упала на кровать, обняла подушку Алана и прижала ее к себе. Они ссорились и раньше, но такого еще не было. Господи, если бы она могла ему все объяснить! Но она не могла. Он верил в честность, как в Бога, а вся ее жизнь — сплошная ложь, хорошо разыгранный спектакль.

Если бы повернуть время вспять. Ей следовало бы все рассказать ему много лет назад, до того, как они стали любовниками. Бог свидетель, она хотела, но потом отказалась от этой мысли. Тогда Алану нужна была ее сила и вера в миф Лиз Кент так же, как сейчас ей необходимо верить в то, что он безраздельно любит ее и обязательно вернется.

Лиз не обращала внимания ни на слезы, бегущие по щекам, ни на пронизывающий ночной холод. Алан ушел, Алан ее покинул. Она не желала осознавать безмерность постигшего ее горя. Тело еще помнило его неистовые ласки. Она по-детски, словно ища защиты, свернулась калачиком.

Алан. Алан.

Она страшно обидела его, но боль утихнет. Завтра или послезавтра он обязательно вспомнит, что они значат друг для друга. И обязательно вернется.

Так должно быть.

Глава 4

15 октября 1988 года

Алан Долгая Охота допил кофе и, откинувшись на спинку кресла, глядел на пустыню, окружавшую дом. На его ранчо не было ни искусственных лужаек, ни клумб, пусть такими глупостями занимаются англосаксы, нет, его двор представлял собой участок каменистой, припудренной песком земли, на которой росли лишь кактус, мескитовое дерево и другие скудные прелести пустыни, так любимой Аланом, которая простиралась до холмов вдали.

— Что ты решил насчет завтрашней выставки? — пророкотал Хэнк Сущая Радость. Его голос прозвучал в утренней тишине особенно громко.

«До чего же этот навахо похож на заботливую наседку», — подумал Алан.

— У тебя столько же прав пойти на ее открытие, как и у всех остальных, — не унимался Хэнк.

Он был почти двухметрового роста, с могучим торсом, покрытым слоем жира. Широкое скуластое лицо с маленькими карими глазами рассекал тонкий нос. Внешность Хэнка казалась устрашающей, хотя Алан знал его как человека добрейшей души. Их дружба началась, когда Алан пришел учиться в индейскую школу Феникса, где Хэнк преподавал рисование. Тогда они были учеником и учителем, а теперь — близкими друзьями.

Алан пожал плечами.

— Вряд ли я готов к встрече с Лиз.

— Конечно, тебе чертовски больно, что она отвергла твое предложение. Если честно, то я никогда не понимал эту женщину. Да и не только эту. Но завтра ты будешь представлять не только себя. Ты будешь представлять свой народ. Там будет полно репортеров, и, черт возьми, ты не имеешь права пропустить эту выставку.

Алан прошелся по дворику, подняв лицо к солнцу, словно прося у него благословения.

— Я не смогу больше работать с Лиз, — бормотал он.

На лице Хэнка появилось выражение изумленно-недовольное, и огромный навахо стал по-настоящему страшен.

— Не смей так говорить! Лиз — твой дилер номер один. Деловую сторону она знает гораздо лучше тебя.

Хэнк, безусловно, прав, но от этого не легче. Алан тяжело вздохнул. Он не встречался с Лиз несколько недель, даже заплатил большую сумму транспортной компании, чтобы картины упаковали и доставили в галерею.

Шум отодвигаемого кресла отвлек Алана от невеселых мыслей.

— Поеду в город, куплю что-нибудь поесть, — сказал Хэнк. — Тебе ничего не надо?

— Нет, спасибо. Я еще посижу здесь немного, Мне надо подумать.

Хэнк сочувственно похлопал друга по спине.

— Ну, до скорого.

Когда его шаги стихли, Алан сел за стол и налил вторую чашку кофе. Лиз. Черт бы ее побрал. Все это время он думал только о ней. Он не забыл о своем огромном долге, вернуть его он мог только в том случае, если они продолжат свои деловые отношения. И не важно, насколько болезненно это будет лично для него.

Слава, успех, богатство. Все блага, которыми он теперь наслаждался, начали сыпаться на него с того дня, когда он, малоизвестный, но полный больших ожиданий, переступил порог галереи Лиз Кент и показал ей репродукции своих работ.

— Нам есть о чем поговорить, — оживилась она.

Алан вспомнил, как изо всех сил пытался сохранить бесстрастность, хотя готов был кричать от радости. Наконец-то! Он месяцами ходил из одной галереи в другую, понимая, что его работы хороши, во всяком случае, намного лучше тех, которые он видел на выставках. Но большинство дилеров не удосужились даже взглянуть на его картины, стоило только им увидеть цвет его кожи, потертые джинсы и рваные башмаки.

Эти сукины дети лишь пожимали плечами и говорили, что у них нет места. Другими словами, они не хотели представлять индейского художника, пока он не сделает себе имя. Алан был уверен, что не очень-то чувствителен к неудачам, тот, кто провел детство в резервациях, не может быть чувствительным. Но бесконечные отказы едва не доконали его. Может, дилеры правы? Может, он много лет морочил себе голову?