Цветок пустыни

— А вы бы не хотели надеть шляпу с полями? Ведь солнце стоит в самом зените.

— Но вы-то не носите шляпу, — отметила Лиз.

— Да, не ношу, — улыбнулась Бет, — но я привыкла к здешним условиям. А солнечный удар, замечу, может быть ужасной вещью, и глупо было бы пролежать в постели половину всего того времени, которое вы намереваетесь пробыть здесь, не так ли?

Чувствуя, как в ней поднимается беспричинное раздражение, Лиз вытащила свою шляпу и, взяв ее за тулью, нахлобучила себе на голову. Глупо с ее стороны гневаться на невинное предположение этой девушки, что она тут не задержится надолго...

Но когда они вышли из дома и направились к машине, Бет кивнула на свои сплетенные из кожаных ремешков сандалии и снова стала советовать:

— Вы поступите правильно, если обзаведетесь парой таких сандалий, даже если не намерены оставаться здесь надолго. Мы называем их «башмаки». Швы обычных сандалий не выдержат длительной носки в условиях пустыни, а в эти песок попадает и тут же высыпается обратно.

Неожиданно для себя самой Лиз услышала, как она сухо и строго говорит Бет:

— Ну, раз уж я остаюсь здесь столь же надолго, как и любой из вас, естественно, я позабочусь о том, чтобы приобрести себе такую обувь. Я уже заметила, что здесь ее носят все, и конечно же это значит, что я тоже буду ее носить.

В момент последовавшей вслед за этими словами тишины Лиз была близка к панике. Какая это муха укусила ее, что она подобным образом распорядилась решением, право принимать которое принадлежало отцу? Ведь она же умрет от унижения, если он затолкнет ее в первый же вылетающий отсюда самолет!

А потом Бет спросила ее:

— Я чего-то не понимаю. Так вы приехали сюда надолго? Вы останетесь в Тасгале?

— Это зависит от моего отца, — ответила Лиз.

— Но как мне показалось, Роджер говорил... Я имею в виду, ему известно об этом?

— О да. Кстати, доктор Йейт и сказал мне, что, по его мнению, мне следует остаться.

— Роджер попросил вас остаться?

— Да.

— О-о-о! — произнесла Бет. Глаза ее немного потускнели, а нежная улыбка погасла, как гаснет пламя свечи.

Глава 3

Лиз предполагала, что с ней такое может случиться, и так оно и вышло. Она практически сразу же привязалась к Дженайне Карлайен. Это была спокойная женщина лет тридцати восьми, с неброскими чертами лица, с короной волос теплого, золотисто-каштанового цвета. Лиз суждено было узнать, что очарование этой женщины заключалось в ее способности считать даром судьбы всех, с кем ей довелось познакомиться. Поэтому, как только Лиз переступила порог небольшой гостеприимной виллы на тенистой улице в дальней части города, она нашла, что ей гораздо лучше в обществе Дженайны, чем в обществе ее приемной дочери. К тому же Дженайна была сопереживающим, ненавязчивым слушателем, и Лиз уже через пару дней поймала себя на том, что рассказывает Дженайне многое из того, чем она ни за что на свете не стала бы делиться с Бет.

Жизнь на вилле текла по размеренному и продуманному распорядку. Здесь все вставали рано, с тем чтобы максимально использовать прохладные утренние часы. Каждое утро Лиз в компании Дженайны или Бет отправлялась делать покупки на базар, который располагался на одной из небольших площадей Тасгалы. Там, в прохладной тени деревьев, на лотках и прилавках можно было найти все что угодно — от глиняных горшков до живой домашней птицы и от латунной посуды до пряностей.

В те дни, когда Лиз разрешали навещать отца, Дженайна по пути в школу подвозила ее в больницу, а обратно девушка шла пешком. Тем временем на вилле нанятая Дженайной женщина по имени Люлек, наполовину француженка, наполовину арабка, проводила уборку комнат под командованием Бет. Ленч в этом доме обычно подавали в два часа дня, когда рабочий день Дженайны заканчивался и она возвращалась из школы. После ленча Бет по предписанию доктора Йейта укладывалась спать, а Лиз и Дженайна отправлялись побродить по городу или слушали передачи по радио — Лиз таким образом совершенствовала свой французский. Миссис Карлайен любила рассказывать ей о своей работе.

— Большинство моих подопечных — это дети погонщиков верблюдов, метисы, — говорила она, — такие, как Люлек, и горстка туарегов, которые остаются в школе только до тех пор, пока все племя не откочует куда-то еще. Так что «домоводство» — это слишком сильно сказано применительно к тому, что я пытаюсь преподать своим девочкам под видом этой дисциплины. Обычно я рассказываю им, как соблюдать правила элементарной гигиены, ухаживать за ребенком, вести домашнее хозяйство и распоряжаться теми жалкими грошами, которые изредка перепадают им от их соплеменников-мужчин. Мне не дано знать, насколько быстро даже лучшие из них забудут все, чему научились здесь, или же усвоят ли они вообще хоть что-либо полезное. По крайней мере, я надеюсь, что, выходя замуж, какая-нибудь девушка будет реально представлять, что ей надлежит делать; кто-то сможет спасти жизнь младенца, а чей-то муж будет относиться к жене как к равной, потому что она научена тому, что с ней должно обращаться именно так. Ты знаешь, Лиз, — тут Дженайна улыбнулась, — мы, жители Запада, просто счастливцы. Когда выйдет замуж Бет, когда выйдешь замуж ты, для вас достоинство и равенство в браке будут неотъемлемым правом.

— Но так ли это? — возразила девушка. — А как же та поговорка, которая недавно прозвучала в радиоинсценировке пьесы? Вы тогда еще перевели ее для меня, помните: «В любви всегда один целует, другой подставляет для поцелуя щеку»? Дженайна расхохоталась:

— Один-ноль в твою пользу! Но только пьеса та была пустой комедией, в Париже таких пруд пруди. И конечно, вполне допустимо как для мужчины, так и для женщины поддерживать какой-то односторонний флирт — если сердце твое свободно. Но в браке — никогда! Я постоянно твержу Бет, что перед тем, как выйти замуж, она должна быть уверена не только в своих чувствах, и, если ты позволишь, Лиз, мне хотелось бы то же сказать и тебе.

— Конечно, спасибо. Но... вы знаете, я не думаю о замужестве.

— Так-таки и не думаешь? — Дженайна замолчала, нахмурившись над вычерчиваемой ею таблицей пищевой ценности продуктов. — Значит, ты рассталась со своим молодым человеком в Лондоне навсегда?

— Именно так.

— По причине вмешательства отца или же ты сама приняла такое решение? Можешь не отвечать, если тебе трудно говорить об этом.

— Да нет, не трудно, — ответила Лиз и неожиданно почувствовала, что так оно и есть. Просто удивительно! Можно ли было представить себе, что меньше чем через две недели у нее получится думать о Марте Джитин без ревности и вспоминать о Робине без боли! — Если честно, — продолжила она, — то ни по той, ни по другой причине. Его чувства ко мне поблекли, поскольку он отдал предпочтение другой девушке. А кстати, кто рассказал вам все это — про Робина Клэра и меня?

— Твой отец. Он говорил со мной о тебе перед тем, как уехать в отпуск. А когда вернулся, еще до твоего приезда сюда, поведал о твоем увлечении. Он очень надеялся, что ты скоро забудешь Робина.

— Он... он не представлял это как... как нечто ужасное?

Лиз трудно было найти подходящие слова, она чувствовала, как щеки заливает горячая краска стыда.

— Дорогая моя, конечно же нет! — Дженайна энергично покачала головой. — Он был лишь встревожен, поскольку, по его мнению, твой выбор был не слишком удачен, и считал, что тебе лучше пережить небольшое горе сейчас, чем испытывать огромное сожаление позже.

— Что же, я рада, — ответила Лиз, благодарная Дженайне за то, что та поняла ее, — ведь я не сделала ничего такого, чего бы мне следовало стыдиться.

При дальнейших разговорах выяснилось, что Дженайна уверена, будто Лиз приехала сюда на постоянное жительство, и девушка решила, что ей следует сказать правду.

— Боюсь, я ввела Бет в заблуждение по этому поводу, — призналась она. — Доктор Йейт пообещал поговорить на эту тему с папой, как только тот будет достаточно здоров. На самом же деле в тот вечер, перед тем как случился приступ, папа сказал, что я должна буду вернуться в Лондон.