Лоренс, любовь моя

Но я все еще не знала, почему он так неожиданно переменился там, в поезде, и настроился столь враждебно по отношению ко мне.

Снег совсем прекратился, когда мы подъехали к Восдейл-Хэд. Деревня ничуть не изменилась и предстала передо мной точно такой же, как и в далеком детстве. Будто и не было этих двенадцати лет. Все так же вдоль улиц теснились маленькие милые домики; узкий мостик над ручьем был на своем месте; поодаль виднелась все та же белая церковь и дом викария с садиком, а словно игрушечные магазинчики поджидали своих покупателей. Покой, красота, древность витали над деревней, не тронутой ходом времени. Моя мама любила повторять, что это место самое непопулярное среди туристов, которые заполонили берега озер побольше, таких, как Виндермир и Конистон.

Казалось, вряд ли что-то сможет привести меня в больший трепет, чем встреча с красавчиком Лоренсом, но стоило нам проехать еще с полмили и подъехать к железным воротам Большой Сторожки, как меня охватило необычайное волнение. Вот небольшая лачужка, в которой жили Тисдейлы. Я дружила с ними ребенком, но они не вышли встретить меня. Возможно, они оба были на работе в большом доме, но меня это все равно расстроило.

Дорога, бегущая между рядами тополей, напомнила мне сельскую местность Бельгии. Я хорошо знала эту длинную аллею. Я даже представила себе фиолетовые и желтые крокусы и ярко-голубые гиацинты, в изобилии произраставшие по обеим сторонам дороги. Местность была сильно залесена, и четверть мили я не видела ничего, кроме деревьев. И вот мы наконец выехали на берег Горького озера, и я высунулась из машины, чтобы получше разглядеть его. Когда-то запретное для маленькой Веры, оно наводило страх на молодую девушку, которой я стала. Озеро это всегда было красиво какой-то странной, призрачной красотой. Овальное, с одного края оно было идеально круглым, плакучие ивы, ольха и серебристые березы обрамляли его берега. Раньше я полагала, что весной озеро особенно прекрасно, но сегодня, спустя двенадцать лет, мне показалось, что оно утратило часть своей красоты и невинности. Вода будто налилась свинцом и выглядела отвратительно. Когда мы проезжали мимо, небо потемнело и громадное облако бросило на озеро свою тень, и я вдруг кожей ощутила, что его воды таят в себе какой-то ужасный секрет.

Я поглядела на Унсворта и заметила, что тот уставился вперед, будто отводя взгляд и избегая смотреть на водоем. Но ведь жители Восдейл всегда считали его проклятым, именно поэтому у Халбертсонов постоянно были проблемы с наемными работниками. Об озере ходили разные слухи, и даже птицы никогда не гнездились на нем. Сэр Джеймс всегда горевал по этому поводу, потому что он был прекрасным орнитологом. Он покупал редких птиц и селил на озере пару за парой, но они тут же улетали прочь; и лишь две хохлатых поганки остались и свили гнездо. Но однажды утром лесничий, еще один друг моего детства, обнаружил, что яйца побиты, а тушки мертвых птиц плавают в воде. Мне так никогда и не сказали, что же произошло.

Зло, как облако, висело этим серым мартовским утром над озером и над землями вокруг него. К тому времени, как мы подъехали к дому, я была абсолютно подавлена. Незабываемый — незабытый, — он был на своем месте: необъятное каменное здание с круглой башней походило на замок, бойницы четырнадцатого века и зарешеченные окна верхних этажей придавали ему чуть ли не тюремный вид. И все же были в нем какая-то грация, достоинство и величие.

Я прекрасно знала историю дома, из этого мать никогда не дела тайн. После большого пожара, бушевавшего здесь во времена правления королевы Анны[1], здание было полностью перестроено. Высокие и широкие окна комнат на первом этаже с ромбическими стеклами смотрелись великолепно и даже приветливо. Двустворчатая входная дверь из полированного тика была по меньшей мере двадцать футов в высоту[2], вполне достаточно, чтобы внести в дом портшезы[3] времен короля Георга.

Казалось, время не властно над каменными стенами, но оно не пощадило всего остального, и передо мной предстала просто удручающая картина. Когда-то, еще до моего отъезда, вся терраса была уставлена горшками и вазами с цветами, а кирпичная стена живописно расцвечена вьюнками и ранними тюльпанами, теперь же не было видно ни цветочка, ни росточка. Я припомнила слова матери о том, что в доме остался всего лишь один садовник да его помощник — совсем еще мальчик. Капля в море для такого поместья. Вот клумбы и заросли сорняками, розы задушены вездесущими вьюнками и теперь уже совсем не цветут. Горшки и вазы на террасе были пусты. Я еще больше пала духом и чуть не схватила старого Унсворта за руку и не начала умолять его повернуть назад и увезти меня отсюда.

Потом я увидела свою мать.

Она, наверное, ждала машину, и я была рада, что хоть она вышла мне навстречу. Мне вдруг так захотелось покоя, уюта и душевного тепла. Никто не удосужился предупредить меня, что дом Халбертсонов превратился в столь печальное место, и я расстроилась, глядя на все это. Я выпрыгнула из машины и бросилась в объятия матери.

— О, как я рада видеть тебя! — воскликнула я, и слезы покатились по моим щекам.

Она, как обычно, коротко обняла меня и потрепала по плечу:

— Ну, ну, привет, Верунчик! Значит, добралась сюда жива-здорова.

Ее холодный тон вернул меня с небес на землю, я вытерла слезы и рассмеялась:

— Да, разве это не чудо, сумела-таки проделать весь этот путь из Брюсселя!

Она посмотрела мне через плечо и попросила Унсворта:

— Принеси ее багаж, пожалуйста.

— Да его там совсем немного, — снова рассмеялась я.

Казалось, мама не замечает бури эмоций, бушевавшей в моей душе. Так было всегда, сколько я себя помню. В ее обществе мне постоянно приходилось сдерживать все свои порывы. Я пошла следом за ней в дом. Внутри оказалось не намного теплее, чем снаружи. В наступающих сумерках взгляд мой упал на озеро, от которого теперь поднимался туман, и оно показалось мне еще более зловещим.

— О, мама, Горькое озеро сегодня просто ужасно, — не удержалась я.

Она обернулась на меня, и голос ее прозвучал как-то странно:

— Правда?

Я вдруг заметила, что на ней очки, которые очень старили ее. Когда мы встречались в Брюсселе, я всегда полагала, что она довольно мила. Фигура у нее была прекрасная, кожа белая и чистая. Но она носила ужасающие платья, и от этого выглядела старомодной. Длинная юбка и грязновато-бурый кардиган абсолютно не шли ей; поседевшие на висках прямые волосы были слишком коротко подстрижены; очки скрывали глаза прелестного голубого оттенка и тоже не добавляли очарования. И еще я заметила, что линия ее рта стала более жесткой, а губы немного ввалились. Бедная мама, у нее выпали почти все зубы, и теперь она носила протезы. Она постарела, а для девятнадцатилетней девчонки сорок два — почтенный возраст.

Пока мы шли на свою половину, я рассказывала ей о путешествии.

Бог мой, подумала я, да тут холоднее, чем в монастыре, и, пожалуй, темнее. Может, Большая Сторожка и поразила бы воображение заезжего американского туриста, будь у него, конечно, возможность взглянуть на дом, но в тот день он показался мне слишком мрачным, каким-то неприветливым и разочаровал меня. Плиты в коридоре были слишком массивными; по стенам холла висели дорогие персидские ковры и шикарные французские гобелены; знаменитая извивающаяся двойная лестница с великолепной балюстрадой орехового дерева вела в портретную галерею. Все так знакомо! Но когда-то эта часть здания тоже была заповедной территорией, и мать разрешала мне заглянуть сюда только тогда, когда вся семья отсутствовала. В другое время меня держали на кухне или в наших комнатах, и лишь однажды сам сэр Джеймс водил меня здесь и показывал картины, висевшие по стенам.

Но, по правде говоря, больше всего меня поразила тишина, повисшая над домом. Ни голосов, ни шагов — никаких признаков жизни; это и впрямь было прибежище смерти.

К тому времени, как мы добрались до наших комнат, я почувствовала себя абсолютно несчастной. Однако в нашей гостиной атмосфера была не столь удручающей, и я с облегчением отметила, что в камине горит огонь. Все было очень по-домашнему: голубой ковер, софа и кресло, застланные цветастыми покрывалами, милые занавески на окнах.