Три рассказа о любви

— Ну, что ж, — говорю, — пойдем с нами костюмы готовить, видишь, сколько бумаги цветной, на всех хватит. Он и пошел, как привязанный. А часа через два за мальчиком этим отец пришел. Я его раньше видела, конечно, здоровенный такой, невозможно не заметить, но что мне до него было, да он и старше на восемь лет, и имя такое смешное Эзра, как у моего дедушки, одним словом, другое поколение. Сел он у меня в кухне, ровно на то место, где отец мой сидит, да так и промолчал до позднего вечера.

Костюмы неплохие получились, Элинор вовсе первый приз получила, но, я думаю, учительница ей подыграла, сирота все–таки. И мальчику тому дали первый приз, прямо хоть плачь от этих призов. А на следующий вечер иду я домой, я тогда и дневные смены стала брать, только чтобы в квартире одной не сидеть, а во дворе тот самый папаша, только теперь уже с двумя детьми, девочка у него была ровесница моего Шая, такое вот совпадение.

Какие пересуды были, лучше не вспоминать, но находились люди, что и сочувствовали, все–таки пятеро детей. Самое страшное, что родители мои Эзру не приняли. «Как же ты можешь, — говорят, — еще года не прошло!». Их больше беспокоило, что люди скажут, а, может, они Эли жалели, кто знает. А меня знаешь, кто пожалел? — Свекровь! Живи, — говорит — деточка, да детей береги, ты ж еще молодая.

Но все это ерунда по сравнению с тем, что происходило у меня дома. Представляешь, пятеро детей, и все горем травмированные, и все ревнуют, как сумасшедшие. Старшие еще ничего, они и в школе дружили, а вот Шай с Эзриной дочкой просто жить никому не давали. И главное, умом я ее больше жалею, она девочка очень славная, добрая такая, а душа за своего паршивца болит. Он еще вскоре вытянулся, такой стал длинный да нескладный, сил нет смотреть. И Эзра его не любил, хоть и старался виду не показывать, видно, чувствовал в нем чужого мужика. Он то сам больше всех ревновал, и к детям, и к родителям, и к соседям, а больше всего к покойному Эли. Не поверишь, до сих пор в день гибели Эли, мы с ним ссоримся, а потом неделю не разговариваем.

Но самое смешное началось, когда малышка подросла. Она очень рано писать научилась, и вот стала мне излагать свои пожелания в письменной, так сказать, форме. Я с работы прихожу, а у меня на подушке письмо:

«Купить Лее красный карандаш, носки и писающую собачку». Это игрушка такая, наливаешь в рот плюшевой собачке воду, а она потом заднюю лапку поднимает и этой водой «писает». Сколько это замечательное изобретение стоит, лучше не говорить! А у меня двое старшеклассников, только успеваешь поворачиваться, экскурсии одни чего стоят, у Эзриной дочки месячные начались, значит, и лифчик надо покупать, и одежду другую, самый ранимый возраст для девочки, Шай каждый месяц из ботинок вырастает. Одним словом, чего мне в жизни не хватает, так это писающей собачки! А на следующий день прихожу — стоит собачка и писает на полированную полку. Это Элинор купила, она тогда как раз деньги копила на права.

Но самое тяжелое случилось раньше, вскоре после Элиной гибели. Маму парализовало. Она после климакса сильно располнела, давление стало подскакивать. Сколько я ни боролась, но разве она послушает с ее то характером, «химию зря глотать»! Отцу всего шестьдесят лет было, красивый мужик, высокий, только борода седая, мог бы еще пожить. Но он решил маму дома держать, никуда не определять, ни в больницу, ни в дневной приют. Решить то легко, а она ведь все под себя, да и с головой у нее неважно стало, то кричит, то капризничает, как ребенок. И пришлось мне каждые выходные к ним ездить, стирать, памперсы менять. Отец опустился, растолстел, ничего его в жизни не интересует, ни я, ни внуки. Нет, ты скажи, сколько молодых людей у нас в одно мгновение погибает, а она все тянет. Сердце, видно, крепкое.

Ты, наверное, думаешь, какая я жестокая. Я и сама знаю, но детей жалко. Каждые выходные я их бросаю. Уж не говоря про Эзру. Знаешь, он меня на руках носит. Этакую дылду! Конечно, когда дети не видят.

Вот так и летит время, не оглянуться, не вздохнуть. Элинор уже из армии вернулась, скоро и сын Эзры заканчивает. Я только и мечтаю, чтоб наши из Ливана вышли, пока Шая не призвали. Да, ты поверишь, у моей малышки через месяц бат–мицва! И ты думаешь, геверет не составила список пожеланий? Вот, пожалуйста:

«Платье, как у Элинор, туфли (новые!!!), двадцать пять шаров и розовые занавески с оборками».

Я сначала рассердилась, а потом думаю, сколько там ткани нужно на эти занавески. А то будет обижаться, как я на свою маму. Вчера после ночи и сшила. Мне бы отдохнуть, спина не разгибается, мы как раз толстяка из пятой палаты переводили, чуть пуп не надорвали, а я сижу себе, оборки пришиваю. Розового цвета!

Нет, знаешь, что я тебе скажу, в следующем круге я буду птичкой!

Хорошо бы

Хорошо бы мне похудеть, — говорит Шоши. — Конечно, семьдесят — это нереально, но хотя бы семьдесят пять. А то знаешь во мне сколько? — она смеется, щуря небольшие светлые глаза и сияя во всю ширину румяных щек, — все девяносто!

У Шоши белая косынка и белый халат туго обтягивает налитое тело, сверкают чистотой круглые локти и коленки. Так и хочется поставить рядом ведро с парным молоком. Но, берите выше, Шоши — первый в отделении специалист по нарушениям ритма. Очень мне учиться нравилось, — говорит Шоши, — ты же знаешь, у нас был лучший выпуск, почти все отличницы. А косынки я всегда ношу, у нас принято голову покрывать. Можно, конечно, и шляпу подобрать, и парик, но не люблю я лишней возни. Я косынку всегда под цвет юбки надеваю, синюю к синей, бордовую к бордовой, а кофту — контрастную, ничего, красиво получается. А косметику я совсем не люблю. Ты посмотри, у меня и так лицо вечно розовое, куда тут еще красить!

А если ты думаешь, что я от родов располнела, так нет, я детей очень аккуратно носила. Да и не так часто, через два года. Очень считать было удобно: двенадцать, десять, восемь, шесть, четыре и два. И главное, всего одна девочка. Нет, я не против мальчишек, ты знаешь, какие у меня сыновья хорошие, но просто интересно, может, судьба, думаю. А потом отдохнула пару лет и двух девочек подряд родила! Вот тебе и судьба. И главное, дети такие хорошие получились, уважительные, и здоровенькие, и учатся прекрасно. Я когда рожать ехала, всегда только об одном молилась, чтоб ребенок здоровый родился, а Амнон говорил: «Лишь бы ты была здорова». Вот сейчас наши разойдутся, я тебе карточку покажу. Видишь, это они специально по возрасту построились, красивые, правда? Особенно второй и четвертый. И невестка здесь, она всегда сразу за моим старшим пристраивается. А малыш, видишь какой смешной, на лягушонка похож!

Малыш уже позже появился, очень у меня с ним тяжелые роды были. И почему бы это, спрашивается, девятые роды, а такие тяжелые, вспомнить страшно. Зато малыш очень славный получился, всей семье развлечение. Ты представляешь, ему уже шесть! Я ему на день рождения торт придумала — травка зеленая из марципанов, солнышко и шесть бабочек летают. Я всем на день рождения торты пеку, люблю, когда весело. А маме моей, когда исполнилось восемьдесят два, я восемьдесят две конфеты по кругу выложила. А что там путать, я десятками выкладывала: красные, синие, зеленые… Дети потом целый вечер считали!

Мама у меня из Германии, еще в тридцатые годы приехала. Ее отец был раввин, мудрый человек, как только Гитлер появился, он сразу старших детей отправил в Палестину. А сам остался, бабушка отказалась ехать, она жары боялась. И младшие дети с ними остались, потом уж, конечно, поздно было. А наши совсем неплохо здесь прижились, хотя очень страдали, конечно, первое время. Мамина сестра вообще за миллионера замуж вышла! Он на строительстве разбогател, во времена Мандата. Так она еще успела двух братьев у немцев выкупить за какие–то страшные деньги. Идеология идеологией, но деньги немцы всегда считать умели.

А мама миллионершей не стала, но тоже неплохую жизнь прожила — одиннадцать детей, восемьдесят два внука. Главное, весело получилось, в августе ей восемьдесят два исполнилось, и почти в тот же день родился восемьдесят второй внук! У нее и правнуков уже двенадцать.