Горький шоколад

Фелиция Флакс

Горький шоколад

Пролог

—  Каллиста!

— Я сказала же — нет!

— Каллиста!

—  Нет!

—  Калли!

—  Что Калли? Что?! Ты предлагаешь нечто несусветное. Обман раскроется мгновенно. Я — не ты, и тобой все равно не стану.

— И не надо! Будь собой, но с моим лицом. От тебя и требуется-то всего ничего. Пять песен. Два часа работы. Сто баксов чистыми на руки. Плюс то, что накидают из зала. Для тебя эти деньги далеко не лишние. Ты все знаешь, ты была на этой сцене. Ничего несусветного. А я правда не могу. Никак. Но если не приду, Стив влепит мне такую неустойку, что полгода я у него потом бесплатно работать буду, как рабыня. Ну Калли! Мы же сестры! Все будет хорошо. Только один раз. Прошу. Умоляю. Хочешь, на колени встану?

—  Не надо.

— Значит, ты согласна?!

— Значит, что я иду у тебя на поводу.

1

До чего же время субъективно!

Два часа. Сто двадцать минут. Вечность! Целая жизнь. Чужая жизнь. Жизнь Ариадны. Яркая, шумная, полная похотливых восторгов, щекочущих мужских взглядов, раздевающих и шарящих, пробирающихся под платье и под белье. Легкая музыка, сладкий алкоголь, шуршащие баксы, зелеными бабочками порхающие по сцене и стелящиеся под ноги.

Как она выдержала эти два часа из чужой жизни — уму непостижимо. Ведь и в самом деле никто не догадался, что на сцене пела не Ари, не ослепительная Монпансье, одним взмахом ресниц повергающая ниц весь сильный пол, а ее бледная, хотя и точная копия.

Ее сестра-близнец.

Каллиста.

Из них двоих Каллиста считалась старшей. Она появилась на свет на пятнадцать минут раньше Ариадны. Имена им придумал отец, дважды раскрыв наугад сборник греческих мифов. Через три года они лишились своей матери, которую сбил грузовик. Через десять лет — выдумщика-отца. Два года назад — единственной бабушки, взвалившей в одиночку на себя нелегкий труд воспитания девчонок, которые внешне были похожи как две капли воды, но внутренне различались, словно север и юг.

Калли росла тихой, обращенной в себя девушкой. Она много думала, много знала, но мало о чем говорила вслух. Ей нравилось молчать, нравилось созерцать. Лет в пять из радуг и мелодий она создала свой особый мир, в котором вечно царило прохладное лето, и до сих пор пребывала в нем. Одна-одинешенька, не нуждаясь ни в ком другом.

Ари была огонь. Она всегда горела, полыхала, обжигала и испепеляла. Страсти вскипали в ней мгновенно, выплескивались наружу и ранили окружающих. Ей всегда требовались люди, общение, ей необходимо было смеяться, рыдать, вопить от счастья и изливать потоки слез, которые, как Каллисте иногда казалось, были тоже горячими.

Сестры вместе росли, играли и учились. Их сердца бились в унисон, но души соприкасались мало. Каллиста не пускала никого в свой прохладный мир, полный тихих минорных мелодий и ледяных сквозняков. Ариадна и не стремилась туда попасть. Ей, знойной и бешеной, было бы в нем ужасно зябко.

Единственное, что сближало сестер, — это музыка. Но если Калли была поглощена вечной классикой, то Ари обожала страстные ритмы нынешнего времени. Пока Каллиста ласкала свой совершенный слух произведениями Шопена, Моцарта и Бетховена, Ариадна упивалась пронзительными мелодиями современности.

Они обе имели прекрасный голос. Но Каллиста, обладая нежным, поистине хрустальным сопрано, не испытывала страсти к вокалу. Ариадна же пением жила, а может, это оно жило в ней. Ари напевала всегда, и ее приглушенный ласкающий бархатный голос, пусть не такой красивый и безупречный, как у сестры, мог гипнотизировать и погружать в транс.

Когда сестры остались одни на этом свете, они внезапно ощутили невидимые ниточки, прочно привязавшие их друг к другу с момента зачатия. Девушки начали сближаться вопреки тому образу жизни, который каждая из них избрала для себя.

Каллиста давала частные уроки музыки. Ариадна шагнула на сцену ночного клуба.

Именно здесь она получила все, к чему так стремилась в этой жизни: успех, славу, деньги, восхищенные взгляды, армию поклонников-толстосумов и завистливых соперниц.

Она взяла себе сладкий псевдоним Монпансье и от души наслаждалась приторной жизнью сахарной девушки.

Каллиста мало знала об этом «кондитерском» бытии своей сестры. Ариадна не делилась с ней подробностями. Она просто исчезала по вечерам, а к утру возвращалась, довольная, счастливая, усталая, и ложилась спать. А поднявшаяся ни свет ни заря Каллиста бежала к своим ученикам, затем хлопотала по хозяйству, чтобы под вечер упасть, опустошенной до дна, в кровать и забыться.

Порой Ари вовсе не возвращалась домой, если ее вдруг настигала очередная пламенная «любовь», одним мастерским ударом укладывавшая в мужскую постель.

И все же Калли бывала в «Гусиных лапках», в том ночном клубе, где работала сестра. Ариадна таскала ее туда для собственных репетиций, ненавязчиво сделав личным учителем по вокалу. Каллиста, с ее абсолютным слухом и безупречным голосом, оказалась прекрасной советчицей, как исполнять ту или иную песню, подмечала малейшую фальшь и отчаянно ругала за ошибки, заставляя доводить каждую композицию до совершенства.

Во многом благодаря своей строгой и серьезной сестре Ари добилась ошеломляющего успеха, подобно гигантской волне вознесшего ее к небесам обетованным. Обожая праздность и лень, она вряд ли сумела бы достичь высокого профессионального уровня, позволявшего сочетать техническое мастерство с душевной страстью.

Увы, без Калли сладкая Ариадна-Монпансье не стала бы мечтой всех мужчин в крохотном городке Эшер.

…Каллиста оперлась на круглый столик трюмо и посмотрела на себя в зеркало. Нет, в зеркале была не она, не скромная Калли — в глубоко декольтированном бархатном черном платье, усыпанном стразами, с распущенными волосами, схваченными у висков сияющими заколками, в длинных, по локоть, перчатках и на легких высоченных шпильках.

И одежда была не ее, и лицо было не ее, с густо обведенными черным карандашом глазами, отчего они казались непроницаемыми, кукольными; с наклеенными ресницами, алыми блестящими, как будто припухшими, губами и подрисованной жирной мушкой на левой скуле.

Это не она.

Ей самой чертовски хотелось узнать, что же заставило ее примерить эту прекрасную чужую маску. Нет, не слезные мольбы Ариадны. Она могла бы отказать ей, твердо и категорично. Как прежде. Это вовсе не из-за сестры.

Просто в голове как будто что-то вспыхнуло. Небольшое короткое замыкание, в результате которого проскочила мысль-искра, мысль-картинка. Каллисте вдруг отчаянно, до судорог захотелось стать хотя бы раз кем-то иным. Кем угодно. Хоть Ариадной-Монпансье.

И она ей стала.

Калли снова внимательно посмотрела на свое отражение. Черный ей к лицу. Ей или Ариадне? Им обеим. Но, если бы у нее имелось подобное платье, она бы обязательно избавилась от стразов. Они лишние. Для загадочного образа требуется глубокий абсолютный черный, вызывающе-траурный. И никаких украшений.

А вот макияж бы она оставила, разве что легкомысленную мушку стерла. В этом сценическом гриме было что-то колдовское, завораживающее. У нее самой бежали мурашки, когда она мысленно представляла себя — такую.

Во всем облике осталось бы лишь три цвета — самых главных: черный бархат, белая плоть и алый соблазн губ.

Какое имя соответствует этому новому обличью?

— Атрофанеура семпера!

Негромкий низкий мужской голос прозвучал неожиданно. Испуганно вскрикнув, Калли обернулась.

Незнакомый субъект подпирал плечом дверной косяк. Он был весь в черном: черные джинсы, черный свитер, черный кожаный пиджак. Волосы у него были тоже черными, а глаза — неожиданно светлыми. Голубые или серые, а может, серо-голубые. Но они светились. Так светится лед, когда по нему скользит солнечный луч.