«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)

Беранже стал рассказывать, исключая, однако, те подробности, о которых Марисэ, так или иначе, догадался. Гийом не сказал о поцелуе, немного приукрасил поведение Тома, обрисовав его в агрессивных красках. Дювернуа сказал всего две фразы за их встречу, а такого Беранже никак не ожидал. Потому и пришлось вложить в уста его несколько эмоциональных реплик, ибо без них рассказывать было решительно нечего. Чёрный Лебедь слушал его, а в глазах вставала совсем иная картина, поскольку Нарцисс до сих пор не умел скрывать своих эмоций и правдоподобно лгать. Вернее, верить ему мог только… слепой.

- Вы даже не представляете, что произошло потом! – воскликнул Гийом, подытоживая свой рассказ, - Тьери доложил о том, что снаружи ожидает карета мэтра, чтобы доставить Дювернуа в Париж!

- И что же в этом необычного? – совсем не удивился Марисэ, который уже многое узнал за это утро, - Разве вы не знали, что мэтр всё это время заботился о вашем бывшем любовнике?

- Вы недослушали! Сам мэтр Буше пишет его портрет, ради этого прервав роспись потолка в новых покоях мадам де Помпадур!

- Это неудивительно, - улыбнулся Лебедь, который одновременно выслушивал негодования Гийома и указывал слугам, куда заносить, и где располагать его вещи, - Я полностью согласен с Жаном, он всегда обладал изысканным вкусом.

- Бесспорно! Однако он, при этом, смел читать мне нравоучения о верности и морали! – не унимался Беранже, следуя за Лебедем из комнаты в комнату.

- Поверьте, мой драгоценный, он имел на то полное право.

- Но…

- Неужели и вправду вы полагаете - Марисэ, который начал понемногу раздражаться, остановился и вперил в Гийома тяжёлый взор, - что Жан Бартелеми, человек чести, и, как говорят, последний рыцарь, мог сотворить с Дювернуа что-то неприличное? Молчите? Тогда я задам вопрос иначе: неужели вы настолько не доверяли этому несчастному слепому, что допускаете вероятность его неверности? Способны ли вы отличить человека благородного от нечестивца?

Гийом не знал, что ответить. Он сам себя не понимал сейчас, когда своими словами пытался доказать самому себе то, что освободило бы его от чувства вины, и сняло бы тяжкий груз с плеч.

- Принимая во внимание то, что я знаю, что вам до сих пор небезразличен ваш арфист, меня можно было бы обвинить в пристрастии, но слова мои были бы вполне оправданны, пожелай я очернить соперника в ваших глазах. Но есть одна вещь… и, также, Тома мне – не соперник. Но я верю в принципы тех, кого чту наравне со своим отцом. И потому я склонен больше верить слову вашего учителя, нежели вашим эмоциям, возникшим в приступе угрызений совести. Мэтр был здесь. Он посетил меня сразу же после вашего ухода, и сообщил мне некоторые факты, которые позволяют мне складывать своё мнение о происходящем между ним и Тома. Полно вам обвинять всех вокруг в собственных пороках. У вас теперь новая жизнь, у вас всё новое. Так почему же вас так заботит, что происходит с тем, кого вы покинули? Или вы не счастливы?

Голос Марисэ звучал ровно, словно плыл по воздуху, но достигая ушей Беранже рассыпался на мелкие, острые осколки. Ему стало нестерпимо грустно и одиноко, хотя тот, кто интересовал его сейчас более всего стоял перед ним, и оба они находились в покоях последнего, где собирались жить вместе.

- Я безмерно счастлив… - невнятно протянул Нарцисс, опускаясь на кушетку, по которой были разбросаны шитые серебром подушки. Ответ прозвучал неубедительно и вынуждено.

- Вы просто устали, - смягчился Марисэ, и присев рядом, заставил Гийома лечь, - Я хочу, чтобы вы были счастливы, - коротко целуя прикрытые веки и бархатные ресницы Беранже, сказал он, - Отдохните, мой сладкий, выспитесь… На эту ночь у меня есть некоторые планы.

***

http://youtu.be/oXsGzdZVuU4 Alizbar - Star of the County Down

Сменялись кисти в руках гения. Один мазок ложился на холст, закрашивая штрихи эскиза, за ним второй, третий…

Для арфиста дни тянулись мучительно долго, окутывая молочным туманом его сердце, а вместе с ним и весь Версаль. Дни эти сменялись тёмными ночами, которые скрашивал только редкий, поверхностный сон, а пробуждение всегда приносило нестерпимую боль. Не было рядом того, кого Тома не привык видеть, но привык ощущать сердцем, и чувствовать плотью. Не было волнующих вздохов и звонкого голоса, который порой становился глубоким и томным, насильно парализуя тело, мысли и все чувства, кроме одного: любить.

Конечно же, Гийом не стал приходить, как обещал. Почему-то Дювернуа был уверен, что он не приходил бы в любом случае, вне зависимости от того, на какой ноте они расстались. Все его попытки объясниться, все нелепые оправдания, весь его вид в тот момент… не таким хотел арфист запомнить своего Бога, не таким жалким и потерянным в собственной лжи и сомнениях, и не грязным, испачканным чужими руками. Тома страдал из-за того, что Гийом покинул его в полной уверенности в его измене. Пусть сам Гийом давно разбил представления Тома о верности, пусть сам нарушал обет сердца, однако от него не должен был увидеть того же. Для Дювернуа это было вопросом чести. Прошло три дня. Поцелуй до сих пор горел на печальных устах, но Дювернуа старался его не помнить. Ибо вовсе не то он хотел сделать, когда Билл вошёл в сад. Совсем не то хотел, когда тот опустился перед ним на колени.

Как и предполагал Тьери, в тот день, когда Гийом покинул их дом, Тома пребывал в полубессознательном состоянии, и мнимое его спокойствие продлилось совсем недолго. Отсидев положенное время перед художником, с арфой, на которой в тот день не смог сыграть ни одной композиции, Дювернуа отпросился у мэтра домой поскорее, где заперся у себя, и не впускал Тьери до полудня следующего дня, когда вновь прибыла карета, чтобы отвезти его в Париж.

И снова были кисти, терпентин и краски. Они переплетались и сливались вместе в руках гениального Франсуа Буше. Вместе они творили божественную картину, с каждым днём делая портрет на полотне всё более ярким и совершенным, в то время как оригинал терял персиковые полутона с каждым часом.

Дювернуа ожидал от себя нескончаемых потоков слёз, но глаза будто высохли и неспособны были проронить и капли. Он видел мутно, будто находился под водой в застоявшемся озере, покрытом тиной. Он почти не ел, лишь иногда поддаваясь жарким уговорам мэтра Лани и Лерака. Красота арфиста угасала, и пока лицо на холсте расцветало дивными красками, невидимая кисть спешно накладывала тёмные тени под обесцвеченными глазами, а румянец и улыбка его стали несбыточной мечтой живописца. Возвращаясь домой, Тома целыми вечерами просиживал в пустой комнате, где ничего не осталось от Гийома, кроме не застеленной в последний раз постели. В ней Тома и встречал свой ночной ад, где мысли-привидения разрывали его на части, заставляя обожать и ненавидеть Нарцисса одновременно.

Мешались краски в танце кисти, вздыхала арфа, пела скрипка. Как будто бы оплакивая счастье, трудился каждый гений над своим. За Тома плакали его струны, и скорбный Лани резал не скрипку, но сердце своё смычком, пока Буше рисовал картину, в которой замирало время, а красота арфиста обретала вечность.

Золотом стелились по плечам шелковистые пряди, постепенно отрастающие - теперь некому было остригать их.

В болезненной бледности Дювернуа появилась некая одухотворённость. Он днями и ночами думал о Гийоме и очень ждал, что он придёт. Не вернётся, а всего лишь зайдёт, и подарит хоть несколько мгновений, которых достаточно будет, чтобы утолить жажду слуха и взора. Но не приходил Гийом, а Тома даже стал этому радоваться. Потому что приди он, отпускать его было бы невозможно, но и прикасаться к нему – чужому – Дювернуа более не хотел. Однажды утром, когда сон пришёл на час-другой, мерещилось арфисту, что Гийом ласкал его, и целовал безумно, приговаривая: «Прости меня, лилия, прости». Но, открыв глаза, он решил, что сознание играет с ним, и шепчет то, что он более всего хотел услышать. Но это повторилось на следующий день. Тогда он вновь прижимал к лицу лиловый шарф, в котором до сих пор жила его фиалка.