Завет, или Странник из Галилеи

С другой стороны коридора за мраморной перегородкой внезапно возникло какое-то оживление. Вошло несколько рабов, они принесли лампы, кресла, даже сосуды с ладаном и статуи римских богов. В свете ламп комната показалась мне более привлекательной; я увидел, что стены ее расписаны картинами, а пол выложен кусками разноцветного мрамора. Вошли несколько человек в белых туниках и белых накидках и осмотрелись, проверяя, все ли в порядке. Они выглядели очень важными и беспрестанно покрикивали на рабов. По коридору тем временем маршировала стража из воинов-самарян и еще каких-то устрашающего вида типов. Они прошлись вдоль камер и, заглянув вовнутрь, смерили обитателей таким взглядом, каким гуртовщики обычно смотрят на рынке на бракованный скот. Появились секретари-писари с кипами свитков из бараньей кожи. Когда же, в довершение всего, я увидел среди пришедших того, кто сегодня допрашивал меня и Арама, то воспринял его появление как должное, не удивившись и появлению горбуна.

Все зашевелилось и задвигалось, в одно мгновение сонная тишина преобразилась в гудение разоренного улья. Людей выталкивали из камер, к ним подходили дознаватели, дознавателям передавали ворох свитков, свиток начинал курсировать от дознавателя к писарю и обратно к дознавателю. Некоторые свитки, как я успел заметить, попадали за мраморную перегородку к белым туникам. И когда суета достигла высшей точки, раздался звук трубы, по коридору промаршировала еще одна шеренга самарян. Они выстроились у дальнего конца отгороженной комнаты, и тут появился сам правитель. На нем была простая туника из грубого материала, выглядел он так, словно его только что подняли с постели. Белые туники склонились так низко, что их накидки на какое-то мгновение полностью покрыли пол. Дознаватели же, наоборот, усиленно делали вид, что ничего особенного не происходит и они полностью поглощены работой. В какой-то камере сквозь зубы, но достаточно внятно выругались. Проклятие эхом прокатилось по коридору и пошло гулять по камерам. Самаряне тут же взяли дубинки на изготовку и принялись колотить ими о решетки, попадая по пальцам тех, кому пришло в то время в голову цепляться за прутья. Мгновенно воцарилась тишина.

Тем временем людей стали по одному подводить к высокому начальству. Многие признавали себя виновными, и свиток тут же передавался человеку в белом, при этом слышно было, что признавшиеся с трудом выговаривали даже свое имя. Их приводили из камер окровавленными, со следами жестоких побоев. Все понимали, как добывались, а вернее, выбивались такие признания. Камеры пустели. Среди тех, кого уводили, было много таких, кого, судя по виду, забрали прямо на улице, о чем рассказывал Йерубаль. Кто-то кричал, что он всего лишь пекарь из нижнего города, другой был кожевником. Тем временем под гул голосов вершилось правосудие. Доносились обрывки фраз на арамейском — это вели допрос дознаватели, белые туники вторили им по-гречески. Время от времени воздух взрывался отчаянным криком кого-то из осужденных, и тут же в ответ раздавался рык солдат, приказывающих замолчать.

Закончив первую часть допросов и получив нужные признания, перешли к тем, кого оговорили. Обвинение было подкреплено показаниями каких-то свидетелей, из которых никто здесь так и не появился. Причем обвинительные акты у всех были написаны одинаково. Такой-то и такой-то, дескать, обвиняется в заговоре против римских властей; он вступил в сношения с такими-то, такими-то и теперь разоблачен на основе свидетельских показаний. Было несколько имен, которые упоминались в каждом обвинении, имена известных всем повстанцев. Когда таким образом обвинили несколько человек, дознаватель, который был уже знаком нам с Арамом, вдруг вышел вперед. Из камеры вывели Еша.

Над ним жестоко издевались все это время. Лицо распухло и почернело, изодранная одежда висела лохмотьями, все тело покрывали кровавые рубцы — его пороли бичом. Мне почему-то стало нестерпимо стыдно смотреть на него, такого униженного, и я отвел глаза. Но даже сейчас, избитый, в изодранной одежде, он держался с исключительным достоинством, стоя перед правителем прямо, не согнув спины. Он смотрел открыто, и во взгляде его ни разу не мелькнул страх. Один из людей в белом одеянии спросил, как его имя. Он назвался Еша из Галилеи. Затем вдруг сказал, глядя прямо в лицо правителю:

— Ты либо глупец, раз веришь той лжи, которую заставляют здесь говорить, либо подлец, если знаешь, что это ложь.

Из камер донесся одобрительный и испуганный гул. В первый раз люди услышали здесь слова правды, произнесенные открыто. Самарянин тут же отвесил Еша хороший удар дубинкой. Гул усилился. Еша стоял невозмутимо, как будто все происходящее мало его волновало, и только кровь медленно потекла из рассеченной губы — из того места, куда пришелся удар.

Правитель скорее всего прикажет сейчас убрать Еша с глаз долой. Но он промолчал, скривив губы в ядовитой усмешке, — зачем показывать всем, что тебя смутили слова какого-то еврея. Повернувшись к одному из людей в белом, правитель обратился к нему по-гречески:

— Спроси, в чем он видит ложь и что считает правдой.

Еша ответил, перейдя на греческий:

— Не спрашивай о том, чего тебе не дано понять.

Губы правителя, до сих пор растянутые в улыбке, плотно сжались.

— О чем ты говоришь?! — отрывисто пролаял правитель.

Еша не ответил. Правитель пришел в бешенство. Подозвав дознавателя, он велел огласить обвинение. Однако дознаватель, вместо того чтобы прочесть, то в чем обвинялся здесь каждый несчастный, замявшись, начал путано объяснять что-то. Вина, видите ли, этого человека состоит лишь в том, что он знал некого Иуду Кирьянина, подозреваемого в сочувствии повстанцам.

— Разве это не тяжкое преступление? — жестко сказал правитель.

— Но у нас нет нужных признаний. Он проповедник и, как говорят, проповедовал мир и никакого насилия.

— Ты оправдываешь его, потому что ты сам еврей.

И не дожидаясь реакции дознавателя на свой укол, повернулся к Еша.

— Тебя обвиняют в государственной измене. Что ты можешь сказать в свое оправдание?

Еша по-прежнему стоял молча. Вокруг все тоже молчали в ожидании, что будет дальше. И чем дольше длилось молчание, тем глупее, казалось, выглядел правитель, которому никак не удавалось сломить Еша.

— Уведите его! — рявкнул правитель, прибавив невнятное проклятие.

Стража увела Еша. В камерах снова поднялся гул, самаряне опять взялись за дубинки и принялись охаживать ими решетки и попадавшихся под руку заключенных. Правитель изо всех сил старался сделать вид, что происшедшее никак его не коснулось. Слово его было законом, и он принял решение. И если его действительно задели слова Еша, открыто назвавшего суд фарсом, то он не собирался показывать своих чувств.

Когда гул голосов начал постепенно стихать, Йерубаль обернулся ко мне, и слова его прозвучали достаточно внятно, так что многие могли расслышать их:

— Если то, что он сказал, правда, а наш правитель повернулся к правде задом, значит, сам он и есть задница.

Раздался дружный хохот. Но правитель не собирался выставлять себя на посмешище. Лицо его побелело от гнева. Йерубаля выволокли из камеры и поставили перед ним.

— Имя! — пролаял правитель.

Не переводя дыхания, Йерубаль выпалил:

— Еша из Галилеи.

Снова раздался смех, но тут же затих — дело стало принимать опасный оборот. Правитель явно готов был прикончить Йерубаля на месте за такую дерзость. Кто-то в белой тунике приказал Йерубалю серьезно отвечать на вопрос, если ему дорога жизнь. Однако Йерубаль произнес снова, на этот раз тихо и покорно:

— Я Еша из Галилеи.

Кто мог теперь поручиться за то, сколь долго протянет этот плут и какие громы обрушатся на его голову за его дерзость. На мгновение показалось, что на римлян, на всю стражу и на весь суд напал столбняк. Даже самаряне замерли в растерянности, не зная наградить ли наглеца порцией отборных ударов или погодить. Наконец, правитель, обратившись к Йерубалю, сказал сердито: