Перо фламинго

После похорон старшего Соболева минуло почти два месяца. На дворе стоял холод и мрак. По комнатам профессорской квартиры гуляли стужа, одиночество и тоска. Обе барыни-вдовы, старшая и младшая, сидели взаперти, каждая в своих покоях, иногда не говоря ни слова по несколько дней. Прислуга маялась без дел и указаний, печи топили из рук вон плохо, пыль лежала по углам, обед подавался стылый и сваренный кое-как. Словом, жизнь семейства завершилась самым печальным образом. Когтищев сначала было принялся навещать тетку, дабы поддержать и утешить, но встретил такой неласковый прием, что счел за благо более не появляться, полагая, что все положенные воспитанному человеку действия им совершены. Следствие закончилось странным образом. Хоть Сердюков и обещал, что все разъяснится, ничего совершенно не разъяснилось. Полицейский ограничился туманным рассуждением о том, что, вероятно, Петр Викентьевич нечаянным образом то ли обронил на себя, то ли выпил, то ли еще каким-то непонятным образом, соприкоснулся с одним из препаратов Северова. Горе-лекаря для острастки еще немного подержали в кутузке, а потом потихоньку выпустили. Серафима Львовна, сломленная потерями, совершенно не настаивала на продолжении следствия. Зоя же окончательно укрепилась в распространенной среди обывателей мысли о том, что полиция только жалованье зря получает, и что люди туда идут служить самые никчемные и тупые.

Однажды Зоя набралась храбрости и заявила свекрови, что желает вернуться к брату. Серна только равнодушно пожала плечами. Какой прок от этих злых слов, тем более, что упрямый Егор не изменил своих планов покинуть Петербург и отправиться в далекую Африку.

Впрочем, в решении Аристова снова уехать в Африку ей оставалось винить только себя. В день похорон Викентия Илларионовича на паперти церкви, после отпевания, Серафима Львовна покачнулась и чуть не упала. Аристов поспешно подхватил её под локоть. Она оперлась о его твердую руку, он же продолжал удерживать её, желая вести до экипажа. Они стояли рядом всего мгновение, потом Серафима Львовна мягко, но решительно отстранилась:

– Благодарю, Егор Федорович, я сама, – и опустила густую вдовью вуаль, словно закрылась от него. Серафима Львовна пошла одиноко вперед, а Аристов остался стоять с колотящимся сердцем. Вот и все! Она никогда не переступит через ужас своих потерь и переживаний. Её любовь просто сгорела в этом адском огне, истлела душа. Нечем любить! Вероятно, Серна почувствовала этот отчаянный взгляд, потому что споткнулась вновь, остановилась, подняла вуаль, резко обернулась и твердым шагом направилась к Аристову. Тот замер и похолодел. Мнимая надежда ожила и затрепетала. В этот миг к брату скорыми мелкими шажками приблизилась Зоя Федоровна. Но Серна как будто не видела её, она смотрела Аристову прямо в лицо, не отрывая глаз, и вдруг вся засветилась изнутри, словно там вспыхнул огонь. Егор весь устремился к Серне.

– Вы скоро едете, надобно проститься. – Она хотела подать руку в кружевной перчатке для поцелуя, но не смогла, так сильно были стиснуты ладони. – Прощайте, друг мой! Встретимся в Альхоре! – добавила она с особым выражением, отчего у Егора голова пошла кругом.

Внутренний свет вспыхнул и погас, озарив их лица и души последним печальным и прекрасным светом, словно светом падающей звезды.

Зоя застала брата как раз в тот момент, когда он, на этот раз окончательно, собирался в далекий путь. В квартире царил хаос, вещи покинули свои привычные места. Но Егор Федорович казался совершенно спокоен и сосредоточен, как полководец, уверенный в успехе сражения. Зоя еще накануне тешила себя слабой иллюзией, что перенесенные ею горести поколеблют планы брата. Он останется, и жизнь их потечет по-прежнему, как до её замужества. Но теперь, глядя в это сосредоточенное и отстраненное лицо, она поняла, что её мольбы и слезы он просто не услышит, не заметит. Пробираясь через ворохи одежды, сваленные в кучу ружья, револьверы и сабли, стоящие поперек баулы и чемоданы, она споткнулась о шкуру леопарда на полу. Шкура, украшенная головой, искусно выделанная чучельником, всегда производила на молодую женщину отталкивающее впечатление. В великой досаде она пнула чучело ножкой, в ответ коварный зверь поцарапал тонкую кожу ботинка острым клыком.

– Ах, боже мой, к чему этот гадкий зверь тут лежит, поперек?

Аристов поглядел на сестру с сожалением, и ничего не ответил, а только чмокнул в лоб.

– Зачем, зачем ты едешь? – затянула она прежнюю песню.

– К чему опять говорить, Зоя? Я решил, и решения своего не изменю.

– Ты жесток! Боже, как ты жесток! Ты оставляешь меня совершенно одну! Как мне теперь жить в этом мире, если исчезло все, во что я верила, любила!

– Это неправда, все пройдет, пройдет со временем. Ты привыкнешь к мысли о своей потере, своих разочарованиях, найдешь иной смысл для своего существования. Я верю в это, я знаю, что так и будет. Я не оставляю тебя одну, я говорю тебе, поедем со мной!

Он решительно обнял её, как в детстве. Она покорилась и затихла в его широких объятиях. Прижавшись в его груди щекой, Зоя тихо и вкрадчиво спросила:

– Но ведь теперь ты можешь жениться на ней, ведь не осталось никаких преград?

Егор резко отринул сестру, словно она ужалила его в грудь.

– Ты говоришь так гадко, как будто имеется некий тайный смысл, умысел, преступление. Её или мое.

– Нет, я… – она испуганно замахала руками, но он не дал ей говорить.

– Я именно потому и еду, что не могу на ней жениться! Не могу преступить через её боль и потерю!

– Ах вот как! Её потерю ты уважаешь, а мое несчастье – позабудется! – вскричала оскорбленная Зоя, – и ты, ты это говоришь! Мой брат, которого я боготворила, ты, моя последняя надежда в этом разрушенном мире! Вот, наконец-то ты сознался, наконец-то я поняла, что было между вами, что мешало моей и Петенькиной любви!

– Я не мог говорить с тобой об этом. Это не моя тайна, – Егор с досадой пожал плечами. Не так он представлял разговор с сестрой. Его чувства к Серафиме в этой беседе представали низменными, преступными, нечистоплотными.