Наследница. Графиня Гизела (сборник)

– Я вижу здесь звезду, – начала она шутливым тоном, внимательно рассматривая линии на его ладони. – Она говорит мне, что вам много власти дано над людскими сердцами, даже над княжескими… Но я не должна также от вас утаить и того, что вы слишком полагаетесь на это могущество.

Португальца веселила сцена, он иронично улыбался, равнодушно стоя перед прелестной гадальщицей, а она, видимо, с трудом выдерживала свою игру.

– Вы смеетесь надо мной, господин фон Оливейра, – сказала она обиженно, оставляя его руку и засовывая за пояс пистолетик, – но я объясню вам свои слова… Вы вредите сами себе своей, извините уж меня, своей неосмотрительной искренностью!

– А кто говорит, прекрасная маска, что я сам этого не знаю?

Блестящие глазки испуганно остановились на лице говорившего.

– Как вы можете с полным сознанием пренебрегать собственным благом? – спросила она с неописуемым изумлением.

– Прежде всего надо знать, что я считаю своим благом.

Минуту она стояла в нерешительности, опустив глаза в землю и как бы раздумывая, не оставить ли ей свою роль.

– Конечно, об этом я не могу с вами спорить, – продолжала она, решившись не прерывать так быстро разговора. – Но вы должны со мной согласиться, что врагов иметь неприятно.

Она снова, хотя несколько колеблясь, взяла его руку и стала рассматривать ладонь.

– У вас есть враги, нехорошие враги, – продолжала она, впадая в прежний полушутливый тон. – Я вижу здесь, например, трех господ с камергерскими ключами – у них всякий раз нервные боли и судороги, как только они заслышат хоть издали намек на простых людей. Впрочем, те три врага не так опасны… Здесь я вижу еще одну пожилую даму, которая очень близка к его светлости. У женщины этой наблюдательные глаза и острый язык.

– Чему обязан я, что графиня Шлизерн удостаивает меня своей ненавистью?

– Тише, сударь! К чему называть имена? Заклинаю вас, – зашептала фрейлина в ужасе.

Ее прекрасная головка завертелась во все стороны, и в первую секунду испуга красавица хотела зажать рот португальца своей крошечной ладошкой.

– Дама эта покровительствует благочестию в стране и не может простить вам четырех еврейских детей в воспитательном доме.

– Стало быть, женщина с умными глазами и острым языком стоит во главе ополчения?

– Именно так, и пользуется значительным влиянием… Вы знаете мужчину с мраморным лицом и сонливо опущенными веками?

– А, властелин сорока квадратных миль и ста пятидесяти тысяч душ, изображающий из себя Меттерниха или Талейрана?

– Он сердится, когда произносят ваше имя. Нехорошо, очень нехорошо и вдвойне опасно для вас, что вы своей неосторожностью дали ему возможность вредить вам во мнении его светлости.

– Э, разве поклоны мои погрешили чем-нибудь против этикета?

Она с неудовольствием отвернулась от него.

– Господин фон Оливейра, вы смеетесь над нашим двором, – сказала она печально и вместе с тем дерзко. – Но, как ни мал он есть, вы, по вашему собственному вчерашнему заявлению, ждете от него исполнения каких-то ваших желаний – если я не ошибаюсь, вы просили тайной аудиенции.

– Вы не ошибаетесь, остроумная маска, я просил аудиенции, но не тайной, а особой, и я желаю, чтобы она состоялась под открытым небом, при тысяче зрителей.

Боязливо-испытующий взгляд она устремила на его лицо, выражение которого нисколько не открыло ей, смеется он или действительно снисходит, разговаривая так серьезно.

– Я могу уверить вас, – продолжала она решительно, с несвойственной для придворной дамы несдержанностью, – что этой аудиенции в Белом замке, в резиденции в А. или под открытым небом вам трудно будет добиться.

– Вот как!

– Вчера на обратном пути из Грейнсфельда вы утверждали, что благочестие в полководце есть не что иное, как абсурд.

– Э, неужели изречение это столь интересно, что оно даже известно придворным дамам? Я сказал, сударыня, что мне претит постоянное цитирование имени Божьего в устах солдата, отдающегося своей профессии со страстью. Готовность убивать и истреблять людей и в то же время горячая любовь к ближнему, которого, если понадобится, я уложу на месте, для меня несовместимы. Все это лицемерие… И что же далее?

– Что далее? Бога ради, разве не известно вам, что его светлость – солдат душой и телом, что для него великим наслаждением было бы сделать солдатами всех своих подданных?

– Мне известно это, прекрасная маска.

– И также то, что князь никак не хочет, чтобы его считали нечестивцем?

– И это тоже.

– Ну, пускай мне объяснят это! Я вас не понимаю, господин фон Оливейра… Вы сами преграждаете себе путь ко двору в А., – прибавила она тихим голосом.

Фрейлина, видимо, была взволнована. Она подперла рукой подбородок и, опустив голову, смотрела на кончик своего вышитого золотом башмака.

– Вам известны, как я вижу, странности нашего светлейшего повелителя так же хорошо, как и мне, – начала она после небольшой паузы. – Поэтому совершенно излишне будет сказать вам, что он ничего не делает, ни о чем не думает без человека с мраморным лицом и опущенными веками. Вы должны знать, что доступ к нему невозможен, если этого не захочет этот человек, но может быть, вы не знаете того, что тот очень не желает этой аудиенции… Вы будете иметь лишь сегодня случай увидеться с князем лицом к лицу, так воспользуйтесь моментом.

Она готова была ускользнуть за куст, но обернулась.

– Вы будете хранить эту маскарадную тайну?

– С нерушимым молчанием.

– Так прощайте, господин фон Оливейра!

Последние слова были чуть слышны и сорвались скорее как вздох с уст девушки.

Затем восхитительное явление исчезло в лесной чаще, только издали мелькала шапочка, унизанная жемчугом.

Оливейра продолжил свой путь.

Если бы прекрасная фрейлина еще раз могла бросить взгляд на это решительное лицо, она с торжеством могла бы сказать себе, что слова ее достигли цели.

Появление португальца произвело большое впечатление на лужайке. Всеобщий говор смолк… Дамы начали перешептываться; их жесты и любопытство, сквозившее в каждом взгляде, были не менее выразительными, чем тыканье пальцем крестьянского ребенка в возбуждающий его интерес предмет. Три обладателя камергерских ключей очень дружелюбно потрясли руку пришедшему и с достоинством истых кавалеров приступили к утомительному процессу представления. К счастью для «интересного обитателя Лесного дома», вся вереница имен, проносившаяся мимо его слуха, вдруг оборвалась, как по волшебству, все расступились и отошли к опушке леса – вдали показался князь.

Многие из присутствующих, взор которых с нетерпением был устремлен на дорогу, извивавшуюся вдоль озера, когда-то знавали графиню Фельдерн. Мужчины, почти все без исключения, были восторженными почитателями ее красоты и еще сохранили о ней воспоминание. Само собой разумеется, что роскошь туалета и обаятельная красавица были в их памяти неразделимы – они никогда не видели изящных форм ее тела иначе, как в дорогих кружевах и обтянутыми блестящей шелковой тканью. Несмотря на это, когда молодая девушка в своем скромном белом платье, опираясь на руку князя, приблизилась к ним, имя давно умершей прошелестело на всех устах.

Лицо его светлости сияло удовольствием.

– Графиня Штурм! – произнес он громким голосом, представляя Гизелу. – Наша маленькая графиня Штурм, которая для того лишь скрывалась в своем уединении, чтобы теперь предстать перед нами во всей своей прелести.

Их окружили с радостными восклицаниями. Никто не обратил внимания, что прекрасное лицо девушки оставалось при этом холодным и смертельно бледным, а ресницы были опущены, так как это означало в их глазах восхитительное замешательство и застенчивость, придававшие еще большую прелесть этой сцене. Образ блестящей, гордой и самоуверенной графини Фельдерн поблек рядом с этой юной красотой и стыдливостью.

Никто не заметил, что в эту же самую минуту в пурпурных складках занавеса мелькнуло бледное, гневно нахмуренное чело, украшенное бриллиантовой диадемой, и два черных сверкающих глаза с ненавистью устремились на девушку.