Наследница. Графиня Гизела (сборник)

Он остановился, словно в ожидании восклицания или вопроса со стороны падчерицы. Но та упорно молчала, ожидая дальнейших сообщений.

Он вскочил и несколько раз быстро прошелся по комнате.

– Тебе известно, что большая часть владений Фельдернов перешла к ним от принца Генриха? – спросил он резким тоном, неожиданно останавливаясь перед ней.

– Да, папá, – ответила она, наклонив голову.

– Но ты, вероятно, не знаешь, каким образом они перешли в руки твоей бабушки.

– Никто мне об этом не говорил, но я предполагаю, что она их купила, – ответила Гизела спокойно и простодушно.

Отвратительная улыбка искривила губы его превосходительства. Он быстро присел около девушки, схватил ее тонкие руки и ласково притянул ее к себе.

– Иди сюда, дитя мое, – зашептал он, – я должен сообщить тебе кое-что такое, что, вероятно, ранит твои чувства… Но я должен предупредить, что подобные вещи случаются на каждом шагу и что свет судит о них… очень снисходительно. Тебе уже семнадцать лет, нельзя оставаться навсегда ребенком и не знать житейских отношений. Твоя бабушка была подругой принца…

– Я это знаю и слышала, что он относился к ней, как к святой…

– Было бы лучше, если бы ты смотрела на вещи с менее возвышенной точки зрения!

– О, папá! Не повторяй этих слов! – прервала она его умоляющим голосом. – Ведь я узнала вчера, что у нее не было сердца.

– Не было сердца? – Он улыбнулся, но лицо его при этом приняло отвратительное выражение. – Не было сердца? – повторил он. – Как понять твои слова, дитя мое?

– Она не была добра к несчастным, она готова была натравить собак на бедняков, просивших ее помощи.

Министр снова вскочил с места, но на этот раз в порыве сильного гнева. Он топнул ногой, и с его губ чуть не сорвалось проклятье.

– Кто вбил тебе в голову все эти глупости? – спросил он злобно.

Барон вдруг увидел, что находится еще дальше от цели, чем в начале: он понял, что эту детски чистую душу нелегко забросать грязью житейской правды.

– Хорошо, – сказал он после некоторого молчания, садясь около нее. – Если тебе так нравится, то скажем, что бабушка была святыней принца, который любил ее так нежно, что однажды составил духовную, в которой делал своей наследницей графиню Фельдерн и совершенно отказывался от своих родственников.

Лицо молодой девушки вдруг оживилось.

– Она, конечно, протестовала против такой несправедливости, – прервала она его, задыхаясь от волнения, но с полной уверенностью.

– О, ребенок! Нет, дело было совсем иного свойства… Я, впрочем, должен предупредить тебя, что весь свет разразился бы гомерическим хохотом, если б твоя бабушка вздумала действовать, как ты говоришь… Против получения полумиллионного наследства не очень-то протестуют, душа моя! И в том отношении, что бабушка приняла предлагаемое ей наследство, она совершенно права. Не прав был он, принц! Но теперь нам придется коснуться одного пункта, которого и я не могу извинить.

– Но, папá, мне лучше умереть, чем касаться этого пункта! – проговорила девушка жалобным голосом.

Лицо ее покрылось смертельной бледностью, губы дрожали, и голова опустилась на подушку дивана.

– Дорогое дитя мое, умереть не так легко, как тебе кажется… Ты будешь жить, даже услышав рассказ об этом темном пункте, и если послушаешь моего совета, то тебе представится возможность предать его забвению… Так, завещание принц написал уже несколько лет назад, и его отношение к твоей бабушке не менялось до тех пор, пока не вмешались злые сплетники. Они стали ссориться, даже разъезжались в сердцах. В одну из таких минут графиня Фельдерн давала в Грейнсфельде большой бал-маскарад, но принца там не было… Вдруг среди ночи бабушке было объявлено, что принц Генрих умирает. Кто сообщил ей об этом, до сих пор неизвестно. Она оставляет бальный зал, садится в экипаж и едет в Аренсберг. Твоя мама, в то время семнадцатилетняя девушка, которую принц любил, как отец, сопровождает ее…

Он замолк на минуту.

Дипломат как будто колебался. Он взял флакон и поднес его к лицу молодой девушки, прислонившейся к подушке дивана.

При этом движении Гизела подняла голову и оттолкнула его руку.

– Мне не дурно, рассказывай дальше, – проговорила она быстро, с необыкновенной бодростью. – Не думаешь ли ты, что очень сладко чувствовать себя под пыткой?

Взгляд, полный страдания, метнули в его сторону ее карие глаза.

– Конец скоро, мое дитя, – продолжил он глухим голосом. – Но я должен тебя просить настоятельно не терять головы, ибо ты сейчас похожа на помешанную. Ты должна понимать, где ты и что и у стен есть уши! Принц был на последнем издыхании, когда графиня Фельдерн, едва переводя дух, бросилась к его постели, но он оттолкнул ее – сильно зол был на эту женщину… На столе лежало второе, только что продиктованное и подписанное умирающим и Цвейфлингеном и Эшенбахом, которые находились при принце, завещание. По этому завещанию все наследство переходило к княжескому семейству в А.

Я сам в этот роковой час находился по дороге в город, чтобы призвать князя к постели умирающего для примирения… Принц умер, проклиная твою бабушку, а полчаса спустя по соглашению с Цвейфлингеном и Эшенбахом новое, только что написанное завещание принца брошено было ею в камин, и, таким образом, она сделалась наследницей умершего.

Из груди девушки вырвался полукрик-полустон, и прежде чем министр успел помешать, Гизела вскочила, распахнула окно, отдернула жалюзи, и лучи заходящего солнца залили пурпурным светом стены и паркет.

– Повтори мне при дневном свете, что бабушка моя была бесчестной женщиной! – ее нежный, мягкий голос оборвался рыданиями.

Как тигр бросился министр к девушке и оттащил от окна, зажав ей рот своими холодными костлявыми пальцами.

– Ненормальная, ты умрешь, если сейчас же не замолчишь! – прошипел он сквозь зубы.

Он усадил ее на софу; закрыв лицо руками, Гизела опустилась между подушками и разрыдалась. Минуту он стоял перед ней молча, затем медленно подошел к окну, снова запер его и опустил шторы. Ноги его неслышно ступали по ковру, который он только что топтал с такой яростью, и руки, которые с такой грубой силой только что трясли нежные плечи молодой девушки, теперь с аристократической мягкостью опустились на руку падчерицы.

– Дитя, в тебе скрыт демон, который в состоянии превратить в бешенство всякое мирное расположение духа, – произнес он, нежно отводя руки ее от лица. – Безрассудная! Под влиянием ужаса ты заставила язык мой произносить слова, которые совершенно чужды моему сердцу… Ты сильно встревожила меня, Гизела, – продолжал он строго. – Вся эта доброжелательная толпа с лестью и медом на устах, наполняющая замок, сочла бы себя оскорбленной, если бы твой неожиданный крик достиг ее уха… Вся эта жалкая сволочь стелилась перед блистательной графиней Фельдерн, отлично пользуясь богатством сиятельной красавицы. Но, тем не менее, в этом кругу все убеждены, разговаривая, конечно, лишь шепотом об этом, что наследство Фельдернов незаконно.

– Люди правы: княжеское семейство обворовано самым постыдным образом, – сказала Гизела глухим, прерывающимся голосом.

– Совершенно верно, мое дитя, но ни одно человеческое ухо никогда не должно этого слышать. Мне хорошо известна твоя резкая манера выражаться. Я мужчина, в моей груди не чувствительное женское сердце, и с твоей бабушкой я не нахожусь в кровном родстве, но все же для меня как острый нож твои жестокие, хотя, быть может, и справедливые слова. Я никогда не позволил бы себе назвать так этот поступок.

Он остановился. Это едкое замечание осталось как бы незамеченным девушкой.

– Не думай, – продолжал он быстро, – что я этим хотел извинить совершенную неправду, вовсе нет. Напротив, я говорю, что она должна быть искуплена.

– Она должна быть исправлена, – сказала молодая девушка, – и очень скоро!

Она хотела подняться, но министр удержал ее.

– Не будешь ли ты так добра сообщить мне, что намерена предпринять? – спросил он.