Моника (ЛП)

- Я согласна!

- Я думаю, Ренато… – начала было говорить Айме; но Ренато властно оборвал:

- А ты замолчи! Согласна, а? Конечно же согласна, Моника. Ты, Хуан, конечно же, выполняешь, – проговорил он с бесконечной горечью: – Есть ли причина делать свадьбу невозможной? Кто воспрепятствует закону? Зачем назначать свидание за церковью, Хуан, когда можно повести ее с Божьего благословения к алтарю, на радость всем, с одобрения общества? Почему бы не поженить их, Айме? Почему бы не осуществить твое желание, выполнить это по Божьим правилам, как хорошей сестре? Почему бы нам не стать посаженными на этой свадьбе? Для чего поступать как преступники, когда никто ничего не сделает, совершенно ничего, если все по закону? Ты, конечно же, согласна, Моника. Ты, конечно же, женишься, Хуан!

Шум приближавшихся шагов и голосов удивил всех, и Ренато произнес:

- Думаю, это моя мать. Уверен, Каталина побежала ее предупредить. Добро пожаловать всем, чтобы услышать прекрасную новость. – И повысив голос, он позвал: – Мама, Ноэль, вот мы и собрались! Вы уже видите, как все обрадованы.

- Ренато, Ренато, – умоляла Айме, охваченная тревогой. – Не говори им, не говори…

- Айме, дочка! – прорвалась к группе Каталина. И ошеломленная, воскликнула: – О, Моника!

- Моника, да, – подтвердил Ренато. – Моника и Хуан Бога. Разве не так тебе нравилось его называть? Хуан Бога! Подойди поближе, мама. Да, Хуан здесь, но не о чем беспокоиться.

София Д`Отремон приблизилась к Ренато, бледная, дрожащая, словно увидела наконец то несчастье, которого так опасалась; но Ренато улыбался, улыбался новой для него улыбкой: вызывающей, досадной, почти злобной, когда объяснил:

- Я должен объявить всем большую новость: Моника и Хуан решили пожениться, и сделают это немедленно. Немедленно!

- Ренато, прошу тебя…

- Больше ни слова этой ночью, дорогая, – Ренато гневно отрезал мольбы Айме. – Нам необходимо отдохнуть и поспать. Завтра будет ужасный день. Завтра утром будет свадьба. У меня тоже есть сильное желание, чтобы завтра они уехали отсюда.

- Но…

- Никаких – но. Они не возражают, не отвечают, принимают крест – разумное следствие совершенного греха. Или ты не думаешь, что это грех? Думаешь, я должен рукоплескать отсутствию уважения к дому матери? Прости меня. Знаю, речь о твоей сестре, и ты должна чувствовать себя так, будто сделала это сама. Чувствуешь это, правда, дорогая? Поэтому отгони эту мысль и не думай больше об этом. Я заставлю всякого ответить за свои поступки, дабы освободиться от родственных обязательств. Каждый виноват в своих действиях, и несчастен тот, чьи действия обернутся когда-нибудь против него!

Ренато почти волоком притащил Айме к дверям того крыла дома, предназначенного для любви и счастья. Айме напрасно искала слова и выражения, уже несколько часов длился этот кошмар. Холодный, резкий, отдалившийся Ренато переменился, став властным, недоверчивым, враждебным, словно всякий раз ожидал получить удар в спину, словно кто-то разлил по его венам тончайший отравляющий яд. Он пристально посмотрел на нее свирепым вопрошающим взглядом, а затем холодно, сдержанно и оскорбительно улыбнулся, что было хуже упреков и криков.

- Ренато… – умоляла Айме в смертельном беспокойстве.

- Зайди и не мешай. Мне еще многое нужно сделать, – резко приказал Ренато, слегка подтолкнув ее, и закрыл дверь на ключ.

- Ренато, Ренато! Что ты делаешь? – испугалась Айме. – Ренато, Ренато!

- Сынок, почему ты запер дверь? – спросила встревоженная и нерешительная София, приблизившись. – Там за дверью Айме?

- Конечно Айме, мама. А теперь, если ты позволишь…

- Нет, подожди секунду. Я хочу узнать, что произошло. Я требую, настаиваю. Почему ты так сказал о свадьбе, которая тебя не касается? Почему обращаешься так с Айме и ведешь себя, как обезумевший?

- Возможно потому, что хочу дойти до конца. Не спрашивай слишком много, мать.

- Он что-то сделал тебе, Ренато? – встревожилась София. – Я уверена, совершенно уверена. Удар, который больше всего может ранить тебя – это отъезд его...

- Моего брата Хуана? – вызывающе прервал Ренато.

- Ренато! – не на шутку встревожилась София.

- Моего брата Хуана, мама. Скажи же наконец, договаривай. И скажи все, что чувствуешь, думаешь, хочешь крикнуть, что сдерживала все эти годы. Скажи, что он ненавидит меня, справедливо ненавидит за это, потому что он мой брат и понимает, что мне было предоставлено достаточно бумаг и подписей, чтобы у меня было все, пока у него не было ничего. Скажи это, мама, скажи!

- Не было никаких бумаг, никаких подписей, была разница в жизни: моей, откровенной, достойной, незапятнанной. А эта женщина подкинула в наш дом Д`Отремон ублюдка. Говорю ублюдка, проклятого сына, плод измены и позора этой подлой и низкой распутницы, как должно быть подлое и низкое сердце этого мужчины, который тебя ранил!

- Он не ранил меня, мама.

- Как это не ранил? В таком случае, почему ты так взбудоражен? Почему так важно, чтобы Моника…? Ренато, сынок, скажи мне правду, всю правду!

- Правда – то, что ты слышала, и она не может быть другой. Что ты думаешь, мама, во что веришь? Полагаешь, что если бы были подозрения, то она стояла бы за этой дверью живой? Ни он, ни она не сбегут от жизни, мама. Поэтому эта свадьба – мой залог. Поэтому я хочу поженить их собственноручно, немедленно, как можно скорее. Увидеть на лице жены улыбку счастья, когда сестра пойдет к алтарю. Я уже все знаю, мама, а также знаю, куда пойду. Я предупрежу всех, кто следит за границами, чтобы охраняли все пути в долине, чтобы установили порядок пропуска и задержания тех, кто входит и выходит. Хуан Дьявол не сбежит отсюда, не соединившись навсегда с Моникой де Мольнар, пока их не свяжет пожизненно судья и священнослужитель, пока он не выполнит обязательств, пока я не удостоверюсь, что она и только она могла продавать себя, быть портовой шлюхой, ожидающей моряков.

- Ренато, сынок!

София Д`Отремон сделала несколько шагов к Ренато, словно хотела удержать его, но его не остановил ни голос, ни жесты, он удалился быстро и решительно. София колебалась, посмотрела на дверь спальни, в которой Ренато запер Айме. Долгое время она, казалось, боролась сама с собой и прежде чем уйти, угрожающе проговорила, словно ее охватило непреодолимое чувство жестокости:

- Берегись! Берегись, если запятнаешь имя моего сына!

Айме упала на маленький атласный диван, расположенный рядом с кроватью. Напрасно она трясла запертую дверь, напрасно пыталась услышать через дверную щель. Она лишь видела удаляющиеся шаги, разговор матери и сына, и теперь ее охватило воспоминание обо всем случившемся, словно к груди приставили кинжал. Она вновь ощутила, как ее тащит Ренато; словно в водовороте, в сцене кошмарного сна перед глазами проскакивали знакомые лица Моники, Ренато, Хуана. Больше всего Хуана. Любимого и ненавистного, пугающего и желанного, и от этого воспоминания в ней закипела кровь.

- Этого не может быть. Не может быть! Все сошли с ума. Все! Он сказал да, она тоже сказала да!

- Сеньора Айме…

- Ана! – удивилась Айме. – Как ты прошла сюда? Откуда?

- Я не входила сюда, сеньора, я была здесь, ждала вашего распоряжения. Когда я услышала, что с вами пришел сеньор Ренато, то спряталась. Вы ведь сказали ни с кем не говорить, кроме тех, с кем приказываете разговаривать. Не помните, сеньора?

- Мне нечего тебе сказать! Уходи!

- И куда же сеньора? Сеньор запер дверь на ключ.

- Не скажешь, почему меня заперли здесь, как дикого зверя?

- Сеньор не доверчив, сеньора Айме, очень недоверчив. Видели бы, как он смотрит. Если бы я была вами, то была бы очень осторожна, потому что сеньор Ренато, должна вам сказать…

- Более, чем сказать, Ана. Письмо, с которым я тебя отправила, проклятое письмо, которое у тебя отняли, украл у тебя, конечно же, Баутиста, оно было в его руках. Чтобы купить прощение, он обязан был его отдать. И должно же было так случиться, что ты потеряла письмо. Ты, дура проклятая! Тупая негритянка!