Тайна старой девы

— Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая, или кимвал звучащий. — Она продолжала чтение дальше и закончила словами: — Любовь никогда не умрет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. И эта любовь исходит от Него, и Он Сам есть эта любовь, — сказала она, обняв ребенка. — Твоя мать — Его дитя так же, как и все мы, и Он взял ее к Себе, так как «любовь никогда не умрет». Можешь быть уверена, что она там, на небесах, и если ты посмотришь ночью на звездное небо, то поверь, что рядом с таким небом нет ада... Теперь ты станешь любить Его от всего сердца, моя маленькая Фея?

Ребенок ничего не ответил, по страстно обнял свою кроткую утешительницу, и горячие слезы потекли по лицу.

Через два дня после этого у дома Гельвигов остановился экипаж. В него села вдова со своими двумя сыновьями, чтобы проводить их до ближайшего города. Иоганн отправлялся в Бонн изучать медицину и должен был доставить Натанаэля в тот пансион, в котором он сам раньше воспитывался.

Генрих стоял рядом с Фридерикой у открытой двери и смотрел вслед удалявшемуся экипажу. Он слегка присвистнул, что всегда служило у него выражением хорошего настроения.

— Несколько годиков пройдет, пока кто-нибудь из них вернется домой, — довольным голосом сказал он Фридерике, считавшей своей обязанностью вытирать передником глаза.

— А ты и рад! — огрызнулась она. — Хорошая благодарность за деньги, которые ты получил от молодого барина на водку!

— Пойди на кухню, они лежат на плите, я их не трону! Можешь себе купить на них, если хочешь, красную юбку и желтые башмаки.

— Ах ты бессовестный! Красную юбку и желтые башмаки, как у канатной плясуньи! — рассердилась старая кухарка. — Знаю, чего ты злишься: молодой барин хорошо тебе втер нос сегодня утром!

— Ты, я вижу, много знаешь! — равнодушно сказал дворник. Он засунул руки в карманы, поднял плечи и принял еще более непринужденную позу.

— Человек, который получает двадцать талеров жалованья и у которого лежит в сберегательной кассе всего пятьдесят монет, — продолжала она ядовито, — изображает перед своими господами Великого Могола и заявляет: «Отдайте мне чужого ребенка, я помещу его у своей сестры, и он не будет стоить вам ни гроша».

— А молодой барин, — закончил Генрих, — ответил на это: «Дитя в хороших руках, Генрих, и останется в доме до восемнадцати лет, и ты не посмеешь заступаться за нее, если она будет противиться воле моей матери. А если ты еще раз застанешь старую кухонную ведьму подслушивающей у дверей, отколоти ее без всякого милосердия». Что бы ты сказала, Фридерика, если бы я сейчас...

Он замахнулся, а старая кухарка, ругаясь, убежала па кухню.

Глава X

Прошло девять лет. Но ни на крепких, как железо, стенах домов на площади, ни на женском профиле у хорошо знакомого окна время не оставило следов разрушения. И все же старый дом принял необычайный вид: шторы в большой комнате второго этажа были подняты уже в продолжении нескольких недель, и на подоконниках стояли горшки с цветами. Прохожие по-прежнему смотрели сначала на окно с кустом ласточника и почтительно кланялись госпоже Гельвиг, но затем их взоры украдкой поднимались к заветной комнате. Там часто показывалось очаровательное женское личико с пепельными локонами и синими глазами, которые почти по-детски удивленно смотрели на Божий свет. Иногда в окне появлялась страшно обезображенная золотухой головка ребенка, с любопытством выглядывавшего па площадь. Под старательно завитыми жидкими светлыми волосами серое одутловатое личико ребенка казалось еще уродливее. Но при всем при том это были мать и дочь.

За истекшие девять лет один инженер открыл недалеко от городка N целебный источник. Горожане устроили у источника ванны, которые вместе с прославленным тюрингенским воздухом очень скоро стали привлекать множество больных. Молодая женщина приехала сюда из-за ребенка, которому профессор Иоганн Гельвиг посоветовал брать в N целебные ванны.

Несмотря на всю свою известность, профессору вряд ли удалось бы поместить какого-нибудь пациента в комнате, которую так берегла его мать, если бы эти пациенты не были дочерью и внучкой того самого родственника на Рейне, о котором госпожа Гельвиг высоко отзывалась. Кроме того, молодая женщина была вдовой советника правления. Очень недурно было бы иметь в семье советницу, так как покойный Гельвиг всегда упрямо отказывался дать своей жене этот титул.

Госпожа Гельвиг сидела у окна. Можно было подумать, что время миновало черное шерстяное платье, воротничок и манжеты: все выглядело так же, как и девять лег назад. Ее большие белые руки с вязаньем лежали на коленях: их хозяйка была занята другим. У дверей стоял человек в потертой одежде. Он часто машинально поднимал свою мозолистую руку и говорил тихо и запинаясь. Строгая женщина не сказала ни слова, и он, наконец, замолчал, вытирая платком вспотевший лоб.

— Вы обратились не туда, куда следует, Тинеман, — холодно сказала госпожа Гельвиг. — Я не делю свой капитал на такие маленькие части.

— Ах, госпожа Гельвиг, я об этом и не думал, — живо возразил проситель, делая шаг вперед. — Вы ведь каждый год собираете деньги для бедных... и в газете часто говорится о вашем участии в лотереях... Вот я и хотел попросить дать мне из денег, собранных на бедных, в долг на полгода двадцать пять талеров...

Госпожа Гельвиг улыбнулась. Бедняк не догадывался, что это был смертный приговор его надежде.

— Право, можно подумать, что вы не в своем уме, — язвительно сказала она. — Из трехсот талеров, которые находятся теперь в моем распоряжении, ни один геллер не останется в городе. Они собраны для нужд миссии и предназначены на богоугодные дела, а не для поддержки людей, которые еще могут работать.

— Трудолюбия у меня достаточно, — сказал мастер глухим голосом. — Это болезнь довела меня до нужды... Боже мой, когда у меня было свободное время, я делал по вечерам разные мелочи и жертвовал их на ваши лотереи, думая, что они принесут пользу нашим бедным. И вот оказывается, что деньги уходят далеко, а у нас ведь много своих бедных, не имеющих ни сапог, ни вязанки дров зимой.

— Прошу не читать мне наставлений! Мы делаем добро, но, мастер Тинеман... Те люди, которые слушают в ремесленном обществе речи, исполненные ложных учений, конечно, ничего не получат. Лучше было бы, если бы вы тихо стояли у своего верстака, а не спорили о Священном Писании. Подобные богохульственные речи доходят до нас, и мы запоминаем, кто их говорит. Вы теперь знаете мои взгляды и потому не можете надеяться на мою помощь.

Госпожа Гельвиг отвернулась и стала смотреть в окно.

— Боже мой, что только должен выслушивать нуждающийся человек! — вздохнул бедняк.

Он посмотрел еще раз на советницу, сидевшую у окна напротив госпожи Гельвиг, и вышел. Это цветущее создание в легком белом платье было способно внушить надежду ищущим помощи, но эта ангельская головка произвела бы на внимательного наблюдателя неприятное впечатление, так как веселая улыбка не покидала его и в то время, когда проситель взволнованно говорил о своем горе.

— Ты ведь не рассердилась, тетечка? — спросила советница ласковым голосом. — Мой покойный муж тоже всегда был в очень натянутых отношениях с этими прогрессистами, и союзы внушали ему ужас... Ах, вот и Каролина.

Через кухонную дверь еще во время беседы с Тинеманом неслышно вошла молодая девушка. Кто видел четырнадцать лет тому назад красивую молодую жену фокусника, тот испугался бы, увидев ее воскресшей. Это были те же правильные линии с перламутрово-белым узким лбом и опущенными углами рта, придававшими лицу выражение тихой грусти. Только блестящие карие глаза свидетельствовали о сильной и непокорной воле.

Фелисита вынуждена была откликаться на мещанское имя Каролины, так как ее «комедиантское имя» было выведено из употребления госпожой Гельвиг тотчас же после смерти мужа. Фелисита подошла к хозяйке дома и положила на ее рабочий столик превосходно вышитый батистовый носовой платок. Советница быстро схватила его.