Стеклянная мадонна

– Аннабелла!.. – Он вскочил. – Боже, среди ночи!

– Мануэль, Мануэль! – Она поставила фонарь и кинулась ему в объятия, всхлипывая: – Зачем ты уехал? Как ты мог меня оставить? Тебе следовало понять… Неужели ты до сих пор не понял? – Она заглянула ему в лицо, с которого стремительно сходила угрюмая маска.

– Аннабелла, Аннабелла!.. – только и сумел он произнести. Сжав ее лицо ладонями, он добавил: – Какое безумие – искать меня в темноте!

– Ты сам виноват, – сказала она еще не окрепшим голосом. – Со мной действительно могла бы приключиться беда… – Она покачала головой. – Ты бы потом мучился угрызениями совести, что принудил меня к этому. Когда я не нашла тебя в поле, я едва не сошла с ума. Хоть это ты понимаешь?

Он разглядывал ее в свете фонаря. Потом, кивнув, ответил:

– Да, теперь я понимаю все, что хочу понимать…

– Следующее «понимаю» он скорее выкрикнул, чем произнес, после чего прижал ее к себе и поцеловал. Простояв так какое-то время, они повалились на кровать. Он со смехом расстегнул ее плащ и обнаружил под ним синее бархатное платье с пятном от пива, в которое с наслаждением зарылся лицом.

Потом, воплощая свою давнюю мечту, он снял с нее один за другим все предметы ее туалета – так поступает счастливый муж в брачную ночь. Их тела слились, как способны только слиться тела двух любящих людей. Когда все закончилось, она не застыла в его объятиях, а дала волю рыданиям. В утешение он шептал ей слова, каких она никогда еще от него не слышала: «дорогая», «красавица», «любимая», а она знай себе рыдала. Он был уверен, что это не повод для тревоги: у некоторых женщин слезы служат доказательством счастья, ибо их переполняет восторг, к которому они так долго стремились.

Наплакавшись вволю, она неуверенно засмеялась; потом они доели все, что осталось от ужина, умяв до последней крошки хлеб и свиное сало и выпив напиток, который Эми успела сунуть в фургон. А потом они снова забылись в упоении любви, после которого наступил сон, продлившийся до зари…

Когда солнце осветило землю, Мануэль впряг Добби в фургон, поднял Аннабеллу на руки, поцеловал и усадил на козлы. Устроившись рядом, он направил коня к проему в стене. Путь их лежал в сторону Дарлингтона, к Карпентеру.

Первую милю они проехали, то смеясь, то болтая; потом Мануэль почему-то посерьезнел и сделался настолько молчалив, что Аннабелле пришлось заглянуть ему в лицо и спросить:

– Что-то случилось? – Они были теперь так близки, что она почти угадывала его мысли. – Ты о чем-то сожалеешь?

– Да, сожалею, – кивнул он, глядя на дорогу. – Мне жаль ее.

– Маму?

– Да. Маму… – Он чуть улыбнулся. – Разве тебе ее не жаль?

– Я тоже жалею ее, Мануэль. – Теперь и Аннабелла смотрела прямо перед собой. – До глубины души. Но, дай ей волю, она бы нас разлучила. Вчера, не найдя тебя и потеряв над собой контроль, я бросила ей в лицо страшные слова…

– Вот как? Что же ты ей сказала?

– Что возненавижу ее, если не найду тебя.

– Напрасно ты так!

– Да, я погорячилась. Она была так добра ко мне! Но для меня важнее всего ты, и я не покривила душой, когда пригрозила, что возненавижу ее, если она нас разлучит.

– Но этого не произошло. – Он взял поводья одной рукой, а другой обнял ее за талию, привлекая к себе. Его лицо стало серьезно. – Мне есть за что ее благодарить: если бы мы еще вчера остались вместе, я продолжал бы сомневаться в тебе. Да, это так. Можешь качать головой. В сердце у меня шевелилось бы сомнение. Только теперь я вправе сказать, что ни мужчина, ни дьявол, ни сам Господь Бог не смогут поколебать мою веру в тебя.

– Мануэль, дорогой Мануэль! – Она потерлась щекой о его плечо.

На повороте он потянул за правые поводья. Добби замедлил шаг и стал неторопливо поворачивать назад. Фургон описал круг. Встрепенувшись, Аннабелла воскликнула:

– Что ты делаешь?!

– Возвращаюсь. Мы едем обратно.

– Но, Мануэль…

– Пошел, Добби, пошел! – Глядя на холку послушного коня, он объяснил: – Теперь она мне не опасна. Разлучить она нас больше не в силах, как бы ни старалась. Я знаю, что, куда бы я ни направился, ты последуешь за мной. Это значит, что можно и вернуться. Хочу уведомить вас, миссис Мендоса… – Он с усмешкой посмотрел на нее. – Я принял решение заняться ее стекольным заводом.

– Мануэль, Мануэль! – Она рассмеялась, не боясь широко открывать рот.

– Да, именно этим я и займусь, миссис Мендоса: запущу новый стекольный завод. Но это еще не все…

– Успокойся, Мануэль.

– Не успокоюсь, пока не скажу всего. Ты слушай, иначе, чего доброго, неправильно меня поймешь. Я буду стараться расположить ее к себе.

На это Аннабелла ответила совершенно неприличным приступом веселья. Мануэль продолжил:

– Расположить к себе миссис Розину Легрендж – нелегкая задача. По сравнению с этим добиться твоей благосклонности было детской забавой. Но я не отступлю. – Перейдя с шутливого тона на серьезный, он объяснил: – Она очень одинока. Без тебя она совсем зачахнет. Вчера, когда она дала нам решительный бой, я это ясно понял. Она одолела меня именно своим одиночеством. Одиночество – тягчайшая кара. Одинокий мужчина вянет на корню, а женщина и подавно.

Она опять положила голову ему на плечо и со слезами в голосе прошептала:

– Даже если бы я не любила тебя раньше, Мануэль Мендоса, то смогла бы полюбить уже за одни эти слова.

– Пошел, Добби, пошел!

Да будет навеки благословенна твоя память, Марджи!